Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш

швам. Погоны его были сорваны.

«Как это я сразу не заметил?» — удивился поручик.

Лундстрем опустил теплый еще, взятый из-под подушки наган в свой широкий карман.

В комнату входили партизаны. На их лицах светилось нескрываемое любопытство. Офицер был теперь в их руках.

— Чего с ним возиться, разменять — и все!

— Как они делали с нашими ребятами в восемнадцатом, — убежденно поддержал кто-то первое предложение.

«Хоть бы они просто расстреляли меня, без пыток», — озираясь, подумал поручик.

Знакомая до последнего розового цветочка на обоях, его комната казалась теперь совершенно чужой, приснившейся в кошмаре, когда для спасения жизни надо бежать, а ноги не двигаются.

— Мы доставим его живьем к Коскинену, — не терпящим возражений тоном произнес Лундстрем.

У околицы должны уже быть Вирта и Коскинен с отрядом.

Лундстрем посылает к ним гонца. Пусть сообщит — поручение исполнено, офицер накрыт.

Выслушав приказание, лесоруб-партизан уходит в ночь.

— Херра поручик, — говорит Лундстрем, — я попрошу вас сесть на стул. Кровать ваша нам пригодится.

В комнату входят Коскинен и командир второй роты. Они совсем белы от облепившего их снега, отряхиваются, сбивают его с кеньг и помогают друг другу счистить снег со спин.

Поручику сразу же делается ясно, что рыжебородый командир военный.

Это он видит по выправке, по манере нести голову, держать руки.

— Инари здесь нет? — спрашивает Коскинен. — Долго же он, однако, в разведке. С кем он пошел, с Каллио? Каллио тоже не возвращался? — Коскинен явно озабочен.

— Ничего не поделаешь, придется выполнять твой план без него, — говорит рыжебородый и обращается к поручику: — Херра поручик, не будете ли вы так любезны («вот она начинается, пытка!») написать небольшую записку-приказание к вашим подчиненным в казарму («как, они разве еще не арестованы?»), чтобы они немедленно сдали нам без всякого боя оружие, так как драться напрасно («как позорно они облапошили меня!»).

— Нет, — отрицательно мотает головой поручик.

— Что же, тогда я сам напишу записку, такую же, как написал вам.

И Коскинен садится за стол поручика.

Всего час тому назад на этом самом стуле сидела молодая приятная девушка.

Пока Коскинен пишет, все молчат.

— Унха и Лундстрем, возьмите с собой десятка два молодцов и захватите казарму таким же манером, как мы захватили господина офицера. Вот вам записка. Берите с собой свидетеля, — он указывает на солдата, — а также не забудьте окопаться перед казармой.

— Защищайтесь, не подставляйте напрасно себя под пули!

Лундстрем и Унха выходят из комнаты, но сразу же входят другие.

— Товарищ начальник, — говорит Сара, — под кроватью в соседней комнате (комната фельдфебеля) три больших патронных ящика.

— Принять в запас. Сдать Олави. У них в казарме остались патроны, херра поручик?

Но поручик молчит. Коскинен поднимает глаза и на стене видит портрет Шаумана. Он улыбается.

— А, и этот герой здесь!

— Да, вы не в состоянии понять истинного героизма, — с презрением говорит поручик. — Его выстрел сделал многих финнов людьми, он меня сделал человеком. Он помог финнам сделаться финнами!

— Меня сделала человеком всеобщая забастовка в пятом году, — гневно говорит Коскинен. — Шауман помог вам сделаться финнами и изгнать все иноземное? Как бы не так! Ваш главнокомандующий Маннергейм — швед, генерал царской армии, начальник вашего флота Шульц — немец, офицер флота его императорского величества императора Николая Второго. Русские черносотенные офицеры и кайзеровские вояки уничтожают и сажают в тюрьмы финских рабочих, а сами вы высвистываете «Бьернборгский марш»! Он написан по-фински? — осмелюсь вас спросить, херра поручик. Я не называю вас агентом русского царя или шведских и немецких помещиков, нет, вы просто финский буржуа, который хоть черта возьмет в союзники и снова Бобрикова изберет своим начальником, если это поможет растерзать и загнать в ярмо трудящихся финнов. — Гнев его немного улегся.

— Я вам, товарищи, приведу пример, — сказал он, обращаясь к лесорубам, — того, как русские трудящиеся не посчитались с национальностью своего буржуа. Мне рассказывал об этом член стачечного комитета. Когда в 1905 году в Суоми гремела всеобщая забастовка, генерал-губернатор князь Оболенский очень перепугался, как бы не пострадала его драгоценнейшая персона, и бежал из Хельсинки на рейд, на броненосец «Слава», и почувствовал себя там среди пушек и русских матросов в полной безопасности от финляндских бунтовщиков. И что же вы, ребята, думаете? На другой день в стачечный комитет тайком пробираются два матроса и говорят ему: «Мы уполномочены командой броненосца сказать вам, что в тот момент, когда вам понадобится генерал-губернатор князь Оболенский, мы его арестовываем и передаем в ваши руки». Это было еще до свеаборгского восстания. Князь Оболенский бежал за помощью и охраной к своим русским морякам, а они оказались нашими помощниками, и он сам попал в положение негласного арестанта. Вот где были наши настоящие товарищи. А вы, поручик, представителем истинно финских интересов считаете только тех, кто помогает избивать финских рабочих и карельских крестьян. Не так ли?

Поручик несколько раз пытался перебивать его, но когда Коскинен кончил говорить, тот, побледнев, совсем замолк.

— Нам господа акционеры, нам господа офицеры шведские, немецкие, русские, финские, все равно какой масти — враги. Нам русские рабочие — братья, — с восторгом сказал Коскинен.

— Наше знамя — Ленин.

Поручик еще раз посмотрел вокруг и увидел чужие, горящие радостью и напряженной ненавистью глаза, и ему стало страшно.

Коскинен произнес сейчас как раз то слово, которое всех их объединяло и вело, которое было и паролем, и лозунгом, и мечтой; имя, которое произносится шепотом и потрясает надеждой и верой сердца — под рваными рубахами, синими замасленными нанковыми блузами в цехах, под шерстяными свитерами в Похьяла:

— Ленин.

Лундстрем и Унха молча шли некоторое время, продираясь сквозь метель.

За несколько шагов уже нельзя было увидать друг друга. Поэтому они шли рядом. С ними, третьим, шел пленный егерь.

«Почему он не пытается удрать? — думал Унха. — На месте солдата я непременно попробовал бы дать стрекача». Он шел, сжимая в руке рукоять револьвера.

Но солдат и не думал удирать, он шел, наклоняясь вперед против ветра всем корпусом. Позади скорее чувствовались, чем виднелись, партизаны первой роты, отобранные Унха для ночного дела. Так они продвигались против ветра к казарме, стоявшей на конце деревни.

Унха увидал какую-то темную фигуру, шедшую навстречу.

— Стой! — щелкнул взводимый курок.

Встречный тоже щелкнул затвором, но вовремя успел окликнуть:

— Это не ты, Унха?

— А это ты, Каллио? Долго же ты был в разведке. А где Инари? Коскинен о нем очень беспокоится.

В ответе Каллио тоже можно было ощутить тревогу.

— Не знаю, куда он девался. Я сам