Детская книга - Антония Байетт

— Милая миссис Уэллвуд, я не буду вас отрывать от работы. Кому, как не мне, знать весь ужас… леденящий кровь… когда пишешь, и вдруг твой поток мыслей кто-то прерывает. Я только принес вам небольшой подарок… вот он… я взял на себя вольность надписать его… это, может быть, лучшая из моих работ… но судить вам.

Он вручил ей завернутую книгу и ушел. Олив была тронута. Почти никто не знал, как это больно, когда кто-то прерывает чернильную цепочку твоих мыслей. Метли был очень деликатен.

Книга называлась «Дочери человеческие», автор — Герберт Метли. Внутри он написал:

«Олив Уэллвуд, мудрой женщине и талантливой писательнице. От доброго друга — Герберта Метли».

Олив закончила писать и в гамаке, куда прилегла после обеда, начала читать «Дочерей человеческих».

Это была история молодого провинциала, любившего женщин. Книга начиналась так: очень немногие мужчины признаются, что любят женщин — во множественном числе. Порядочный мужчина должен искать Единственную, которая станет подругой его души, но как же ее узнать, если не исследовать, не сравнивать, не изучать женскую природу?

В первой части романа подробно описывались отношения главного героя с различными девушками — одноклассницами в школе, девочками из церковного хора, девочками — воплощениями дриад, которых он встречал, блуждая по лесу в поисках тишины и спокойствия, загадочными девушками за прилавками галантерейных магазинов. Героя звали Роджер Томас. Для описания его отношений с девушками автор использовал что-то вроде шифра, но каким-то образом ему удавалось передать природу и разнообразие обширных сексуальных экспериментов героя. В книге было множество описаний кожи, электрического тока, рук, хватающихся за нижние юбки, длинных юных шеек, взглядов, скользящих вниз по телу, и прекрасных молодых ног, уходящих вверх от тонкой щиколотки. И волос — кудрявых и черных, как ежевика, блестящих каштановых, как настоящие каштаны, бледных, как лен. Примерно на середине книги Роджер Томас замечает меланхоличную женщину, замужнюю — красивую молодую жену своего начальника, пожилого директора школы. Роджер почувствовал взгляд ее умных глаз у себя на затылке. Он начал бояться, что она осудит его за невинный и не столь невинный флирт. Роджер работал помощником учителя. Он и она вместе сидели за столом, составляя списки с результатами экзаменов, проверяя экзаменационные работы. Как-то раз она подняла руку, в которой все еще было зажато перо, и обвела пальцами контур его губ.

Они стали любовниками. Они трагически лежали в объятиях друг друга на одеяле в лесу, на ковре, в красном свете печурки в съемной комнатке юноши. Они устроились так, чтобы провести греховные выходные вместе, сняв комнатку в деревенской гостинице, и любили друг друга с самозабвением, наслаждаясь каждым летящим мигом и скорбя о нем. Это задумывалось как страстное прощание с грехом, но книга заканчивалась так же, как история отношений самого Метли с Фебой.

Олив решила, что книга автобиографична. Она подумала, что Герберту Метли хорошо удаются описания плоти и ее разнообразных шевелений, и была удивлена, что книгу не запретил лорд-камергер и не конфисковала полиция. Олив было интересно, как описания секса в книге вызывают сексуальное шевеление плоти у читателя — в данном случае у нее самой. Слово, ставшее плотью, пробормотала Олив, и смеясь, и сердясь. Она знала, что он добивался от нее именно такой реакции. Но реакция Олив была неоднозначной из-за образа Фебы Метли, чья осязаемая плоть и умное лицо встали между Олив-читательницей и дверью в мир книги. Олив все время видела перед собой крупноватые костяшки пальцев Фебы, намечающиеся морщины на шее, дрябловатый живот и обвисшие груди под купальным костюмом.

Какие чувства хотел пробудить в ней Метли? Она подумала об отношениях между читателями и писателями. Писатель произносил заклинание, вызывая читателя в магический круг — мир книги. Отточенными словами писатель завораживал читателя, заставляя мурашки — бежать по коже, губы — приоткрываться, кровь — сильнее пульсировать. Но писатель делал это при условии, что читатель находится наедине с печатной бумагой и раскрашенной обложкой. Что должен был чувствовать читатель — что должна была чувствовать Олив, — когда оригиналы этих неосязаемых, бумажных личностей присутствовали осязаемо и зримо, во плоти и в прозаической одежде? В рыжеватом твидовом жакете, выцветшей ситцевой юбке с рисунком из люпинов и эластичном жилете, сбившемся странными комьями?

Через несколько дней Герберт Метли пришел и сел рядом с Олив на пляже. Том, Чарльз и Герант плавали. Девочки в купальных костюмах прогуливались босиком у кромки воды. Джулиан читал. Метли спросил у Олив:

— Вы прочли мою книгу?

— С огромным интересом, — ответила Олив, в последний момент заменив словом «интерес» слово «удовольствие».

— Вы проницательны. Вы, конечно, поняли, что сюжет частично взят из жизни. Больше, чем в других моих книгах. Я хотел, чтобы вы ее прочитали — чтобы лучше узнали меня.

— А… — произнесла Олив, глядя вниз. Метли положил ладонь поверх ладони Олив, лежавшей на песке. Слегка сжал. Она не отняла руки.

— Такая любовь… история такой… такой боли и такой вершины единения… это святой опыт. Он меняет человека. И я, как Роджер в книге, относился к себе легкомысленно, жаждал узнать о половых чувствах как можно больше — я считал, что это нормальное стремление и что оно есть у всех. Но стоит человеку истинно отдаться — принести подлинные жертвы, — и уже не может быть и речи о…

«Да не нужно меня предупреждать», — ядовито подумала Олив. Она высвободила руку и поправила волосы. Возможно, конечно, что он не ее предупреждает, а себя пытается сдержать, борется против собственных устремлений, которые, кажется, даже слишком ясно осознает. Вслух она произнесла, чуть улыбаясь, что это все очень правильно, очень честно. А про себя подумала, что такие разговоры сильнее выбивают из колеи, чем поклонение Тоби или учтивость Проспера. Хорошо бы Хамфри поскорее вернулся из… Лидса, как он сказал, но это вполне мог оказаться Манчестер.

Олив Уэллвуд было тридцать восемь лет. Женщины класса, из которого она происходила, в основном жили ненамного дольше. Дожившие до этого возраста знали, что дальше их ждет только угасание сил и неизбежная смерть. Но Олив сейчас сидела в волшебном «саду Англии», у нее было хорошее тело, и лицо, пожалуй, даже интереснее, выразительней, да, можно, пожалуй, сказать, что и красивее, чем тогда, когда она была еще зеленой девчонкой. А паутинки сексуального притяжения плавали в воздухе, повсюду, касаясь кожи, как семена одуванчика под белыми зонтиками, как озон, поднимающийся с моря. «Мое время — сейчас», — подумала Олив, глядя на Ла-Манш и на детей… и на Тоби, скачущего вместе с ними, и на Виолетту, расположившуюся поодаль с нянькой и коляской… и на Проспера в элегантной панаме, шагающего к ним. Дети были детьми — благословенные малютки, пока лишь наброски будущих людей. Но Олив заметила, что Герберт Метли перестал смотреть на нее и с явным удовольствием разглядывает стайку девушек: бледную изящную Гризельду, резкую темноволосую Дороти, мечтательную Помону, заторможенную Имогену, хорошенькую Филлис, собранную Флоренцию — единственную, в ком уже просматривалась женщина, которой она станет. «Очаровательны, правда?» — спросила она у Метли, который проницательно взглянул на нее, заговорщически улыбнулся и согласился.