Анри Бергсон - Ирина Игоревна Блауберг

они испытали чувство освобождения от оков догматизма, следя за вольным развертыванием мысли, так непохожим на то, что они слушали в курсах других профессоров, читали в «программной» философской литературе. Как вспоминала Раиса Маритен, они с мужем пришли послушать Бергсона, убедившись в том, что все их надежды получить на лекциях сведения о «принципах истинного знания и правильного действия» потерпели крах: «Позитивизм, сциентизм, механицизм, релятивизм… Все эти мэтры имели много личных заслуг, но результаты их преподавания были целиком негативны и разрушительны. Они сводились к безысходному релятивизму». У Бергсона студенты обнаружили нечто совершенно иное: «Верный инстинкт вел его многочисленных слушателей, и мы, конечно, были не единственными, кому он вернул радость духа, неоспоримым образом восстановив метафизику в ее правах, утверждая, что мы можем познать реальное и что с помощью интуиции мы достигаем абсолюта»[273]. В ту пору, добавляет Р. Маритен, им было не важно, что играет главную роль – интуиция или интеллект. Действительно, несогласия появились потом, и к 1913 году Ж. Маритен стал одним из активных критиков своего бывшего учителя. Но в начале века существенно было иное: Бергсон говорил о том, что больше всего интересовало тогда его слушателей, – о проблемах свободы, духовной реальности, о возможности истинного, прочного знания. Об особенностях его преподавания скажет впоследствии и другой философ-неотомист – Э. Жильсон: «В ваших незабываемых лекциях в Коллеж де Франс нас захватило и способствовало нашему формированию зрелище философской мысли, столь же объективной и конкретной, как научная мысль, гораздо более родственной мысли Клода Бернара, чем Канта»[274]. Маритен, вспоминая в середине 1940-х гг. о тех временах, тоже признавал, что Бергсон сумел пробудить у слушателей стремление к метафизике, «метафизический эрос», и именно это по прошествии долгих лет по-прежнему оставалось важным, более важным, чем пережитое разочарование в его идеях, многочисленные разногласия и полемика с ним[275].

С этого периода началась дружба Бергсона с Шарлем Пеги, которая много означала для них обоих – и для Пеги, всегда почитавшего учителя и публиковавшего в своем журнале отдельные его материалы, и для Бергсона, на которого, несомненно, повлияла незаурядная и сильная личность Пеги, человека, прожившего короткую, но до предела насыщенную жизнь, одного из признанных лидеров французской интеллектуальной и культурной элиты. Пеги еще в 1898 г. посещал занятия в Высшем педагогическом институте, которые вел Бергсон, и был поражен тем, как спокойно, безо всякой аффектации философ излагал свои идеи, сколь бы капитальными и глубоко революционными они ни были. Вероятно, именно бесспорная новизна этих идей и отвага Бергсона, противостоявшего общепризнанным мнениям, привлекли к нему Пеги, революционера но духу. Они встречались, беседовали, вели переписку, Бергсон при необходимости помогал, чем мог, в разрешении финансовых затруднений, время от времени тормозивших выпуск «Cahiers de la Quinzaine»[276].

Параллельно с преподаванием продолжалась научная работа. По небольшим материалам, подготовленным Бергсоном в начале XX века, можно проследить, как постепенно, с разных сторон, он подходил к концепции, изложенной позже в «Творческой эволюции». В двух его первых книгах было поставлено немало проблем, которые требовали дальнейшего исследования. Определив для себя прочные исходные моменты, Бергсон продвигался вперед по разным направлениям, уточняя понятия, находя подтверждение тем или иным тезисам, проясняя оставшиеся лишь намеченными вопросы. Главные объекты его внимания в данный период – проблемы причинности, усилия, интеллекта, сознательного и бессознательного. Развитию концепции способствовали, очевидно, и размышления по поводу критики, прозвучавшей после публикации «Материи и памяти». В новом плане, определенном выводами этой книги, Бергсон рассматривал теперь некоторые вопросы, сформулированные в «Опыте», но не получившие там достаточного раскрытия. Это касается, в частности, вопроса о причинности.

О психологическом происхождении веры в закон причинности

В 1900 г. в Париже прошел первый международный философский конгресс. Одним из его инициаторов был философ Ксавье Леон, издатель «Revue de metaphysique et de morale» и основатель Французского философского общества[277]. Так было положено начало традиции, существующей и столетие спустя. Правда, вначале далеко не всем была очевидна польза подобных мероприятий. «Когда в 1900 г. в Париже во время всемирной выставки состоялся первый международный конгресс по философии, у многих невольно напрашивалось сравнение скромных результатов собрания представителей философии с блестящим триумфом техники и прикладных наук, – писал в 1911 г. А. Руге в «Вопросах философии и психологии», анализируя результаты четвертого конгресса и обобщая накопленный за 11 лет опыт. – На ярком фоне гигантской демонстрации технического прогресса, связанного тысячами нитей с интересами “столицы мира” и всего человечества, – конгресс философов еле заметно темнел где-то в углу скромным пятнышком… Зачем нужно было людям, самое существование которых оправдывается, главным образом, потребностью в самоуглублении, в “обращении вовнутрь”, копировать съезды техников и представителей прикладных наук?»[278] Вопрос о смысле и задачах конгрессов ставился, как показывает Руге, неоднократно, а на первом конгрессе его обсуждал, в частности, председательствовавший на нем Э. Бутру, который подчеркнул, что философия, как и науки и в целом человеческая деятельность, базируется на социальном фундаменте. Бергсон также осознавал пользу подобных встреч: позже он говорил, что до конгрессов общение философов и их знание друг о друге было явно недостаточным и в этом смысле они слегка смахивали на лейбницевских монад[279].

Так или иначе, философы из разных стран впервые получили возможность столь широкого общения и обсуждения своих идей.

Этой возможностью воспользовался и Бергсон, избравший темой выступления проблему причинности. Напомним, что в диссертации Бергсон, встав на позицию субъективной достоверности, мог вполне определенно высказаться о внутренней причинности, но осуществить переход к причинности внешнего мира он, строго говоря, еще не мог. Выше упоминалось о том, что такая проблема стояла в свое время и перед Декартом, у которого обоснованием правомерности перехода от внутренней достоверности cogito к достоверным утверждениям о внешнем мире является в конечном итоге то, что Бог не может быть обманщиком. Впоследствии Мен де Биран, следуя во многом Декарту, занял в данном вопросе особую позицию, исходя из идеи усилия, путем которого человеку и открывается существование внешних вещей. В «Заметке о психологическом происхождении нашей веры в закон причинности», с которой Бергсон выступил на конгрессе, он, рассматривая проблему перехода от представления о причинности, данного в индивидуальном опыте, к причинности как универсальному закону природы, обращается к решению, предложенному Мен де Бираном. Это решение он считает более обоснованным, чем позиция эмпиризма, выводящего веру в причинность из наблюдения явлений внешнего мира. Ведь эмпиризм в своей опоре на внешний опыт не учитывает, к примеру, того, что в нашем зрительном опыте определенные явления очень редко с достаточной регулярностью следуют за другими, столь же определенными, или сосуществуют с ними,