Княжна Тараканова - Фаина Гримберг

Тогда он понимал, что она говорит не зря, что ею и вправду не удастся овладеть насильно. Какое-то время она даже и сомневалась: а не провести ли с ним ночь? После этого он, возможно, оставил бы ее в покое, а быть может, напротив, стал бы преследовать ее с удвоенной энергией, что называется…

Зимой она закружилась с Огинским в маскарадных танцах, замелькали бальные залы, холодные лестницы, свечи на столах в гостиных, распахнутые двустворчатые двери, сквозняки… Играли в карты, в «фараон» по большей части. На одном из маскарадов играли в бириби, вынимали фишки из бархатного мешочка, делали ставки, ставили на одну из тридцати шести фигур, нарисованных на игорном поле. Огинский несколько раз ставил на Коломбину и даже один раз выиграл небольшую сумму. На Алине был костюм Коломбины. Череда карнавальных празднеств завершилась балом в Версале, устроителем бала в этом году явился герцог де Дюр. Огинский раздобыл приглашение для Алины. В ярких залах – анфиладой, – увитых гирляндами искусственных цветов, она то находила своего рыцаря, то вновь теряла, протягивала руки, не глядя, и ее кружили в фарандоле, кружили. Но она недаром брала в Париже уроки у знаменитого «короля менуэтов» месье Марселя. Она знала, что танцевать с ней приятно и легко. Да она и любила танцевать еще с той поры, когда жила во Львове. Но более всего она любила романеску и ригодон, подпрыгивала, придерживая растянутую юбку тонкими пальцами, наклоняла голову, выставляла ножку в черном шелковом чулке и маленьком башмачке… Скрипки и трубы на хорах выстраивали для танцующих ритмические мелодии. Глаза ее блестели настолько ярко, что Огинский невольно смотрел на свою подругу с удивлением. Ее живость была настолько энергически необычайной, что вызывала у него именно удивление, а не восторг и не гордость ею…

Михал Огинский относился к ней несколько странно. Он был привязан к ней, но опасался сделаться сильно привязан, хотел быть соколом, готовым взлететь в любое мгновение. Но ей и не надо было сильной его привязанности. Он вспомнил непременное учение в Кракове и посвятил ей пару затейливых латинских четверостиший. Периодически он уезжал из Парижа, но всегда возвращался. Он ни разу не усомнился в ее азиатском происхождении, но она все же не знала, верит ли он в эти сказки. Отлучаясь, он писал ей письма, чаще из французских провинциальных городков, однажды – из Генуи. Комплименты его были изящны и также затейливы. Он мог назвать ее «прекрасной дочерью Азии» и прибавить, что Европа не произвела на свет подобной дивной интеллектуалки и красавицы. Его письма были учтивы, но не говорили об истинной страсти, она это понимала.

Но и он и она обожали музицировать, а музицировать в четыре руки за клавесином понравилось им чрезвычайно. В том же салоне мадам Жоффрен устраивались настоящие концерты, Алина и граф играли «Египтянку» и «Щебечущих птичек» Рамо, «Вихри» и «Солонских простаков» Скарлати…

* * *

Она читала в спальне, где любила проводить время в неглиже, письмо Огинского, скользя небрежно по строчкам: «…было бы приятно… с нетерпением… обнять…» Она уже два дня не видала Эмбса и Шенка. Обыкновенно они отсутствовали в ее комнатах не более одного дня, наведываясь к ней почти ежедневно. Она отложила письмо на столик, бумажный листок, брошенный не глядя, соскользнул на ковер. Она радовалась отсутствию своих спутников, но в то же время и тревожилась. Она принялась убеждать себя, что ничего не случилось, и чем более она убеждала себя, тем более уверялась в том, что Эмбса и Шенка постигла какая-то неприятность… А вдруг они решились бросить ее? Да, решились покончить с этой затянувшейся авантюрой? И зачем же им предупреждать ее? Скрылись без предупреждения. И что же ей теперь делать, что предпринять, куда бежать? Не выходить же в самом деле замуж за Рошфора!..

Она сидела на постели, кутаясь в шаль, как она любила. Мысли энергически метались, но внешне она могла показаться спокойной, задумавшейся девочкой с распущенными волосами, сосредоточившейся на какой-то серьезной и в то же время наивной мысли…

Горничная одела ее. Алина вышла в гостиную. На полке мраморного камина тикали позолоченные часы – причудливое сооружение, состоявшее из круглого застекленного циферблата с римскими цифрами и причудливого нагромождения блестящих завитков… Стены украшались несколькими картинами на мифологические сюжеты – пухлые путти летали на мотыльковых крылышках по небесам, среди пухлых же облачков; голубая туника не скрывала пленительных округлостей Венеры, корабль плыл среди легких волн, распустив бело-серые паруса… Впрочем, художники были не очень хороши и потому картины не стоили дорого… Алина прошла в арку, затем вернулась, присела на тугой, шелковый краешек большого кресла, встала, хотела сесть за клавесин, но поняла, что не сможет сейчас играть… Можно было поехать кататься, но она никуда не хотела ехать. Ей внезапно показалось, что она одинока бесконечно, и ведь так оно и было! Ее окружали самые разные люди, некоторые из них даже как будто заботились о ней, но на самом деле никто о ней не заботился, никому она не была нужна, никто не любил ее! Она встала посреди гостиной и огляделась. Эту комнату она уже когда-то видела, то есть, конечно, не эту, а другую комнату, но все равно ведь похожую на эту! Уже тысячу раз все это повторялось: обои, кресла, камины, еще что-то… Но что же она все-таки хотела увидеть вместо всего этого? Можно было куда-нибудь поехать – в Сен-Дени или в Аржантей… Может быть, стоило увидеть реку, подышать воздухом, словно бы исходящим от голубоватой воды…

Она подумала, что ей нужен билет в «Комеди франсез». Но когда же она собиралась в театр? Нет, не сегодня!.. Ей захотелось, чтобы время пошло быстрее. Она позвала горничную и сказала:

– Раздень меня. – И удивилась, потому что словно бы услышала свой голос со стороны. Это был хриплый голос, чужой, то есть ей чужой. Она испугалась этого голоса. Но все равно она знала, что с ней случается такое, такие состояния.

Она сидела снова в спальне. На постели она казалась себе несколько более защищенной. Она протягивала руки и теребила покрывало. Покрывало было узорное, в абстрактном стиле, который в Париже могли полагать и даже и полагали «восточным», то есть так его называли, этот стиль. Покрывало было настоящее, значит, и она сама была настоящая! Но ей казалось все равно, что это не ее тело. Она была спрятана в это тело, как в тюрьму. Но что же такое была она вне этого тела? Могла бы она существовать вне этого тела, совсем без тела или в другом теле?..

Ей показалось, что она слаба. Наверное, больна.

Алина легла и накрылась шалью, закрыла глаза. Смутные сны окружили ее, она видела их и тотчас забывала. Потом она крепко спала, уже без снов. Потом снова проснулась, поняла, что скоро вечер; обрадовалась, потому что время действительно прошло быстро. Оказалось, что она голодна. Дергала шнурок звонка. Велела горничной принести кофе и пирожное. Горничная поставила поднос на столик. Алина спросила, не приезжали ли Эмбс и Шенк. Горничная ответила, что не приезжал никто.

Спустя два часа Алина, одетая как обычно, приехала к мадам Жоффрен.

Мадам Жоффрен встретила ее холодно, однако Алина была уже достаточно знакома с причудами этой дамы. Она хотела заговорить с мадам Жоффрен после того, как поздоровалась с ней, но та быстро отошла, приняв вид нарочитого равнодушия. Алина, разумеется, не стала гнаться за хозяйкой салона. Впрочем, остальные гости также старательно избегали персидскую принцессу. Очень скоро Алине сделалось неуютно в доме, где прежде ей бывало так хорошо! Она поняла, что никто не хочет говорить с ней. Спрашивать, что же случилось, не имело смысла. Все равно она в конце концов узнает! Она подняла с пола свою накидку-мантилью, но не помнила, когда же она ее уронила, или сняла?.. На нее нарочно никто не смотрел, но все следили за каждым ее движением. Она замедлила шаг и – тоже нарочно медленно! – вышла в прихожую. Там ее поджидала маркиза, дочь мадам Жоффрен. Маркиза была участлива и напряжена; в подобных случаях обычно говорят: как натянутая струна! Маркиза, она же натянутая струна, быстро приблизилась к Алине и быстро же заговорила: