Всемогущий - Сергей Кулаков

Он не боялся, что его возмущение будет истолковано как проявление нелояльности по отношению к Ожогину. Тут налицо были личные счеты, и он не собирался уступать мерзавцу, который, пользуясь своим положением, нарочно запирал его в этой камере, получая от его унижения нескрываемое удовольствие. Спускать мерзавцам было вообще не в привычках Егора – тут за его спиной вздыбливалось все его детдомовское детство; поэтому он шагнул вперед и ударил выставленной рукой в закрываемую дверь. Он был уверен, что Пронов спасует перед его решительностью. В конце концов, он видел, в каких отношениях состоит Егор с его обожаемым шефом!

Но Горин просчитался.

Пронов отпустил дверь и с размаху саданул кулаком ему в грудь.

Егор охнул и отлетел назад. Он и не думал, что этот коротышка умеет так бить. Дыхание остановилось, и он, схватившись за грудь, все никак не мог вздохнуть. Перед глазами поплыли красные круги, ноги ослабели, и, несмотря на желание броситься на Пронова, Егор только и мог, что бессильно смотреть на своего обидчика и радоваться тому, что избиение не продолжается.

– Напрасно вы так, – подождав, сказал Пронов.

На лице его сияло выражение превосходства. Как же, сбил с провидца спесь, показал, кто в доме хозяин! Он уперся короткими, толстыми в предплечьях руками в косяки и выжидательно смотрел на пленника.

– Я ведь могу и не рассчитать, – добавил он тоном ласкового палача.

Егор молчал, начиная потихоньку вдыхать и выдыхать.

Пронов подождал еще немного.

– Ну, отдыхайте, – сказал он. – Если что понадобится, стукнете. Только уж аккуратно, ручку не побейте.

Егор отвернулся и сел на кровать. Дыхание вернулось, боль начала затихать. Он уже корил себя за эту вспышку, за то, что поддался на дешевую провокацию. Ему ли бросаться в кулачный бой? И с кем? Со своим тюремщиком, человеком, которого ему вообще не следовало замечать. Устал, что ли? Похоже. Да и было от чего.

Пронов, еще немного постояв в дверях, с силой закрыл их. Егор вздрогнул. Брякнул засов. Только сейчас Егор заметил, что в двери светился глазок. Это и была камера, самая настоящая. Сильно же невзлюбил его Пронов, если даже не побоялся гнева Ожогина и сунул в этот мерзкий отстойник!

«Не думай об этом, – сказал себе Егор. – Это всего лишь оболочка, никак не затрагивающая того, что живет у тебя внутри. Какая разница, голый ли бетон вокруг или шелкография, кожаные диваны или панцирная сетка? Главное, чтобы дверь была открыта, чтобы в любую секунду была возможность выйти и, при желании, не вернуться. Но дверь пока закрыта, и думать прежде всего надо об этом. А дверь скоро откроют, осталось совсем немного. Поэтому не надо волноваться, а надо лишь успокоиться и подождать».

Действуя этими словами на взвинченные нервы, словно дуя на порезанный палец, Егор вскоре смирился со своим новым обиталищем и даже по привычке произвел знакомство со стенописью, которой пестрели крашенные в зеленый цвет стены. В основном это были выцарапанные какими-то острыми предметами, которые арестанты неведомыми способами сохраняли при себе, невзирая на предварительный обыск, имена сидельцев, даты их пребывания и краткие высказывания в адрес тех, кто их сюда заключил. Последние больше всего и интересовали Егора, и он вскоре улыбался, читая всякие «Пускай сдохнут поганые менты», «Ненавижу легавых» и прочие подобные эпистолы, обильно сдобренные яростным арестантским матом. Многие из них были закрашены, но хватало и свежих, из чего можно было сделать вывод, что камера пустует редко.

Мысль о том, что не ты один терпишь притеснения, всегда утешительна – для того и оставляются на стенах все эти отчаянные надписи, авторов которых не пугает даже то поверье, что оставивший свою отметину на стенах тюрьмы непременно, рано или поздно, в нее вернется. Желание заявить о себе и ощутить поддержку других пересиливает страх – вот и пишутся эти письма во все времена и эпохи, давая краткое развлечение и поддержку очередному поколению заключенных.

Вдоволь начитавшись настенной прозы, Егор подошел к окну и уставился на желтеющую полоску лесопарка. До него было метров четыреста, и он видел, как вдали ходят какие-то люди, не то грибники, не то просто любители природы. Могли ли быть среди них люди Чернышова? Трудно сказать. Отъезд с Тверской прошел в самых лучших шпионских традициях, вряд ли их успели засечь. И далее ни Пронов, ни его люди погони не заметили. Значит, Чернышов может быть вообще не в курсе того, что Егора уже нет в здании. Да и до того ли ему сейчас? Он должен упредить вылет премьера, а на это, даже при его погонах, надо положить немало сил.

Но это все пустяки. Главное, чтобы Жанна передала Чернышову сообщение. Вот что больше всего волновало Егора. И хотя он знал, что взлет самолета не состоится, он все-таки, будучи всего лишь человеком, не мог быть уверен ни в чем.

Посидев у окна на шатком табурете и не найдя в этом особого удовольствия – уж больно скучный и инертный был вид снаружи, – Егор улегся на кровать.

Металлическая пружинная сетка низко провисла под ним, отвечая резким скрипом на каждое движение. Но он вскоре приноровился и, положив под голову руку, снова начал думать о том, куда поедет с Жанной после операции и о чем будет его новая книжка. Что касалось книжки, тут было о чем поразмыслить. Его новые способности давали столь богатую пищу и для сюжета, и для размышлений, что он должен был теперь посвящать обдумыванию темы втрое больше времени, чем раньше.

Вскоре Горин так углубился в разработку сюжета, что по временам забывал, где находится. Белый потолок все ниже нависал над ним, и он вынужден был то и дело моргать тяжелыми веками, чтобы вернуть зрению утраченный фокус.

Иногда он бросал взгляд на дверь и замечал, что глазок затемнен. За ним кто-то внимательно наблюдал, видимо, ожидая, что он будет вести себя как-то иначе. Но Егор только посмеивался над наблюдателем, дав себе слово ни единым жестом не выказать своего недовольства.

Так прошел час или больше – Горин уже переставал различать ход времени, как всегда, трудноуловимый в замкнутом пространстве. За окном было однотонно серо, в камере стояла тишина до звона в ушах, и каких-либо ориентиров, отсчитывающих часы, не существовало.

Вдруг засов загремел, и дверь открылась. На пороге, пригнувшись, стоял Дикий, в руке его дымился пистолет с глушителем.

– Привет, – глухо пробасил он.

Егор поднялся, изумленно посмотрел на него:

– Привет. Но ты же…

– Все в порядке, – перебил его Дикий.

Он шевельнул рукой, поморщился.

– Маленько продырявили шкуру. Но это пустяки.

– Я думал, они тебя убили.

– Счас! – ухмыльнулся Дикий. – Ну, чего ты ждешь?

Егор только сейчас понял, что дверь в камеру распахнута настежь, и дымящийся пистолет Дикого означал конец его страданиям.

– Пошли, – сказал Дикий.