Седьмое таинство - Дэвид Хьюсон

В тот вечер в подвальном этаже квестуры было жарко и душно. Фальконе сидел один рядом с камерой для допросов, наказанный так за упрямство и вызывающее поведение по отношению к избранному Мессиной способу расследования. И в качестве расплаты за это теперь должен был слушать крики и стоны человека, избиваемого до полусмерти, понимая при этом, что подобное полиции даром не пройдет.

Лео сидел долго, прикидывая различные варианты выхода из создавшегося положения, какие-нибудь зацепки, которые позволили бы ему нарушить четкий приказ Мессины и войти в проклятую комнату. То, что сейчас происходило, было лишено всякого смысла. Этому ничто не могло служить оправданием — ни таинственное исчезновение мальчика, ни подозрение, что Лудо Торкья в нем как-то замешан. Что неправильно, то неправильно, и ему, офицеру полиции, еще придется за это ответить.

Наконец он не выдержал — Браманте, как потом оказалось, пробыл наедине с Торкьей пятьдесят минут — и рывком распахнул дверь. Открывшаяся картина — он сразу это понял — вряд ли когда-нибудь сотрется из его памяти.

Джорджио Браманте стоял над своей жертвой; в глазах его яркими огоньками горели ненависть и жажда крови.

— Я еще не закончил! — рявкнул уважаемый университетский профессор. — Вы что, приказа не слышали? Я еще не закончил!

— Вот в этом, — покачал головой Фальконе, — вы заблуждаетесь.

После чего снял трубку со стоявшего на столе телефона и приказал немедленно прислать дежурного врача и вызвать «скорую», а потом позвонил в Центральное бюро собственных расследований и вкратце обрисовал ситуацию, как ее видел: акт чудовищной жестокости, имевший место в святая святых квестуры и требующий уголовного расследования. Когда же услышал в голосе собеседника нотки сомнения и колебания, Лео так рявкнул в трубку, что у того не осталось сомнений: Фальконе пойдет дальше и выше, пока кто-нибудь из начальства его не услышит.

Агент повесил трубку. Археолог смотрел на него с такой ненавистью, что полицейский в какой-то момент даже обеспокоился собственной безопасностью.

Даже для Джорджио Браманте, привыкшего ко всяким трудностям и передрягам, погода была отвратная. После того как он удрал из квестуры, поражаясь тому, насколько легко ему удалось избежать захвата, часа два бродил по опустевшим улицам, повторявшим маршруты старинных магистральных дорог императорского Рима. В конце концов около трех часов ночи он миновал Порта-Сан-Себастьяно и добрался до развалин того, что некогда было Латинской дорогой. Здесь бывший профессор намеревался провести остаток ночи и большую часть следующего дня, в сухости, пусть и не в тепле подземных пещер неподалеку от катакомб Ад-Децимум, расположенных в десяти римских милях от самого города рядом с местом, где когда-то был военный лагерь.

Самое отдаленное из всех его потенциальных убежищ. В распоряжении беглеца имелись и гораздо более близкие к историческому центру пещеры и остатки подземных улиц, которые никто в течение многих столетий не озаботился картографировать. Теперь о них знала только ограниченная группа исследователей. В них человек мог жить и прятаться месяцами, никем не замеченный. Недостатка в пространстве не было, а пищу можно закупить днем и выходить наружу, только когда это необходимо.

Обстоятельства заставляли ждать и проявлять терпение. Ему теперь оставалось сделать совсем немного, но это были самые важные дела. Археолог сидел в холодной и мрачной пещере, обдумывая планы на сегодняшний день и припоминая все, что за долгие годы сумел узнать об этом месте.

Пещеры обнаружил местный крестьянин, когда распахивал пустошь под новый виноградник. Лет десять его семейство держало открытие в секрете, надеясь обнаружить в сети подземных тоннелей какой-нибудь старинный клад, но все находки представляли собой лишь кости, сложенные в стенных каменных нишах, вырубленных рядами, один над другим, в бесконечных тоннелях, прорытых на нескольких уровнях. И в самом нижнем, последнем тоннеле располагался храм, на который крестьяне и смотреть не стали, едва поняв, что там, среди обломков камней, нет ничего блестящего.

В годы поздней империи здесь обитала скромная сельская община — видимо, всего несколько семей, — а рядом располагался маленький военный лагерь легионеров, охранявших въездные ворота в столицу и посты мытарей вдоль Аппиевой дороги. Этот храм и в подметки не годился тому великолепному сооружению с алтарем, что укрылось в глубинах Авентино. Статуя Митры с быком здесь была грубой работы. Скорпиона, впившегося в пах быку, едва можно было разглядеть. Храм остался с давних времен лишь незначительным напоминанием о культуре легионеров, и археологи, узнав о существовании памятника, решили тут же о нем забыть, предпочитая заниматься более заметными и значительными ранними христианскими памятниками. Знаки креста и надписи, вырубленные на стенах, давали основание предполагать, что некто, может быть, даже какой-то святой, покоился здесь некоторое время после мученической смерти.

В первое воскресенье каждого месяца местное археологическое общество приводило сюда очередное стадо посетителей. Они спускались в храм, проходя сквозь простенькую современную бетонную будку на поверхности, вели туристов, ищущих острых ощущений, вниз полюбоваться на скелеты и на то, что осталось от древних похоронных принадлежностей и уборов. О Митре никто никогда не упоминал. Эта религия, некогда основной соперник христианства — хотя сам Браманте сильно сомневался, что хоть кто-то из ее тогдашних последователей рассматривал культ в подобном качестве, — теперь стала мифом, которым разве что детей развлекать; волшебной сказкой, басней в духе Эзопа.

Ему это было только на руку. Катакомбы и пещеры протянулись на полкилометра вдоль узкой, ныне заброшенной деревенской дороги, под полем, покинутым крестьянами. Селяне сочли более прибыльным получать государственные субсидии за то, что ничего не выращивают, нежели чем-то заниматься. Убежище располагалось далеко от жилья и мало посещалось, если не считать упомянутые визиты раз в месяц. До ближайшего появления здесь археологов оставалось еще две недели. Так что Браманте был один и в полной безопасности. И даже имел электрическое освещение — спасибо городским властям, озаботившимся проложить кабель практически через всю цепочку пещер, не дотянув его только до митрейона, на который ни у кого не было охоты любоваться.

События предыдущего дня здорово вымотали, и беглец проспал целых восемь часов подряд без всяких сновидений. Сейчас он сидел в тоннеле на самом верхнем уровне, освещенном слабой электрической лампочкой и серым дневным светом, пробивавшимся сквозь узкий вентиляционный канал. В этом секторе катакомб все могилы, кроме одной, были пусты. А в этой единственной, в алькове, покоился женский скелет, аккуратно уложенный в позу, приятную взору посетителя, — реальное человеческое существо, жившее и дышавшее тысячу семьсот лет назад или около того, чьи останки ныне выставлены на всеобщее обозрение словно восковая фигура из бродячего цирка.

Браманте по-прежнему отлично понимал ход мыслей археологов. Его бывшие коллеги все же были историками, а не грабителями гробниц, и передвигали только то, что было совершенно необходимо переместить. Кости, по всей вероятности, оставались лежать там, где их нашли, а это означало, что им было известно имя женщины. Его выбили в камне над ее могилой со странным добавлением «nosce te ipsum», то есть «ты сама знаешь», и надпись, несомненно, указывала на некий скрытый смысл. Над нишей имелся также примитивный барельеф в две ладони высотой, столь убогой работы, что нужно было долго всматриваться, чтобы разобрать изображение: молодая женщина в тунике держит в руках кошку и гладит ее по голове, — поза абсолютно вневременная и такая естественная, что могла бы заставить сжаться от умиления сердце любого родителя. У ног ее стоят петух и барашек. Браманте и сам ходил здесь пару раз вместе с туристами. Слушал, как гиды любовно описывают эту резьбу по камню, приводя ее как иллюстрацию к пасторальному образу жизни. Свое мнение на сей счет профессор держал при себе. Люди всегда видят только то, что хотят видеть. Для него же, трезвомыслящего исследователя, который всю жизнь старался выискать мельчайшие осколки истины из пыли истории, существовали только факты. Петух и баран — вполне обычные символы в некоторых традициях римской скульптуры, а именно часть ритуалов жертвоприношения по обету. Они здесь присутствовали в качестве жертв, а вовсе не иллюстрации буколического рая, который изображал в своей поэзии Вергилий. Истина, по всей вероятности, представлялась гораздо более приземленной и более сложной. Хотя эта молодая женщина явно жила (и умерла) в христианской общине, она, как и многие в те времена, хранила также веру и в старых богов, тайно, скрытно поклоняясь и им, точно так же как поступали последователи Христа до того, как заполучили власть. Птица и баран — жертва умирающей Меркурию, чтобы он помог ей перейти в иной мир быстро и безболезненно.