Дочь викинга - Юлия Крен

– Если бы у нас была шерсть, мы могли бы сами ткать одежду! – радостно воскликнула Гизела.

– А при помощи этих инструментов мы сможем ловить рыбу! И охотиться! – Руна указала на развешенные на стене сети и ножи. – Теперь нам больше не придется голодать! – в ее голосе звучал восторг.

Гизела почти не слушала ее. Во втором сундучке она обнаружила настоящее сокровище – тарелки и чашки из глины и ожерелье из бисера. Принцесса осторожно провела кончиками пальцев по ожерелью, случайно провалившемуся в щель в днище сундука. Она залюбовалась украшением, и на ее лице появилось благоговейное выражение. Впервые за долгое время Гизела держала в руках что-то, что было не нужно для выживания, а просто было красивым. Но больше всего ее радовала мысль о том, что теперь они смогут пережить зиму.

Руна запрокинула голову и издала победный вопль.

– Мы выжили в темницах Руана и Лана, – пробормотала она, прикасаясь к инструментам. – Мы ушли от Таурина, Тира и Адарика. Мы будем жить и дальше и отправимся в норвежские земли.

Девушки не знали, почему жители ушли из этой деревни, но тут не было трупов, и потому они решили здесь задержаться.

Проснувшись, Таурин не сразу понял, где он. А может быть, он вовсе и не проснулся. Может быть, ему снился сон. Во сне он был со своей возлюбленной и все было хорошо. Последние годы… десятилетия… растворились, пролетели, словно миг, а вся та боль, что он вытерпел, показалась ему ничтожной. Мир вновь был прекрасен, а жизнь хороша.

Но затем Таурин услышал какой-то шум, и сон о возлюбленной развеялся.

Он не знал, откуда доносится этот шум. Открыв глаза, франк оглянулся. Его руки были испачканы кровью, вокруг возвышался лес, было темно, домик крестьянки на поляне догорел.

Шум утих, потом возобновился. Таурин закрыл глаза и только тогда понял, что эти звуки – лишь злая шутка его памяти.

Бормотание священников… Священников, принесших реликвии святого Жермена в город, чтобы уберечь их от захватчиков. Священники молились.

В последнее время атаки врагов стали еще яростнее. Северяне приставляли к подножью крепости передвижные навесы, защищавшие их от стрел, смолы и кипящего масла. Пока что им не удавалось захватить замок – мешал ров. Но недавно враги принялись бросать в этот ров хворост, солому, убитых животных и мертвые тела солдат…

Таурин вновь открыл глаза. Образ из прошлого расплылся, исчезая.

Когда франк поднялся на ноги, голова у него гудела от боли. Должно быть, Тир попал по ней секирой. Но боль не удерживала его. Вскоре в голове прояснилось и Таурин смог все вспомнить. У него больше не было коня, не было оружия, осталась только жизнь… и желание отомстить. За то, что сотворили с ним. За то, что сотворили с его возлюбленной.

Ненависть придавала ему сил, не позволяла умереть, заставляла делать шаг за шагом. Таурин шел вперед, проклиная Тира и своих солдат. Ни отряда, ни двух беглянок видно не было. Пройдя через лес, франк вышел к реке и вскоре очутился на тракте.

Через несколько дней Таурин повстречал торговца. Тот смотрел на франка исполненным ужаса взглядом.

Может, это был вовсе и не торговец, а разбойник, догадавшийся, что с Таурина нечего взять. Увидев ненависть на лице франка, мужчина предпочел убраться подальше.

Ненависть бушевала в душе Таурина все сильнее. Его предали. Бросили на произвол судьбы. Одного.

Такое происходило с ним уже не в первый раз. Но теперь Таурин сердился и на себя тоже. Он проявил преступное легкомыслие, был невнимателен и слишком уж доверчив. Хотя нет, тут же поправил себя он. Нет, он не доверял своим солдатам, он вообще уже много лет не мог никому довериться. Он полагался только на себя и на свою веру в то, что северяне – зло, а любое перемирие с ними – грех.

Правда, не похоже было, чтобы в Нормандии царил мир. Земля казалась всеми заброшенной, и когда Таурин наконец нашел жилые селения, люди опускали голову, видя его искаженное яростью лицо. Но не все боялись его ненависти, во многих взглядах читалось сочувствие. Значит, выглядел он не лучше, чем чувствовал себя.

Впрочем, сострадания было недостаточно для того, чтобы люди предложили ему помощь.

Да и не нужна была ему эта помощь. Таурин хотел побыть наедине со своей ненавистью.

Этот предатель… Негодяй… Дьявол Тир! Ярость пульсировала в голове Таурина, отдаваясь болью. Если бы не Тир, он, Таурин, уже заполучил бы принцессу франков и насладился бы своей местью. Тир лишил его этой возможности. Зато никто из предателей не обратил внимания на кошель с монетами, который Таурин носил на поясе. Денег было немного, но их хватало на то, чтобы купить еды, иногда заплатить за ночлег и разузнать дорогу в Руан.

Увидев вдалеке городские стены, Таурин искупался в озере, смыв кровь с головы. Кровь давно уже запеклась и теперь ничем не отличалась от грязи на его руках.

И все же даже после того, как Таурин помылся, его вид несколько обескуражил стражу. Привратники выхватили мечи.

– Меня зовут Таурин, – нисколько не смутившись, заявил он. – Я служу Поппе. И я могу убить вас голыми руками.

Конечно же, франк понимал, что это полная чушь. Ни одна кость не сравнится по прочности с клинком, кожа – со щитом, а ногти – с наконечниками копий. Но стражники отпрянули, пропуская чудака в город.

Таурин долго раздумывал, как сообщить Поппе о своем промахе, как оправдаться, какие слова подобрать, чтобы наложница Роллона не отправила его в тюрьму, а дала ему новый отряд и отправила на поиски принцессы.

Но на лице Поппы не было и следа злости или ненависти. Увидев своего раба, женщина рассмеялась.

Вначале Таурин подумал, что ее насмешил его внешний вид, но затем он понял, что Поппа смеется не над ним, а над только что рассказанной сплетней: хотя Роллон должен был креститься только весной, уже сейчас шел спор о том, должен ли норманнский вождь надеть для крещения белое одеяние. На белой одежде настаивал епископ, Роллон же отказывался. В своей жизни он носил много нарядов – и кожу, и шелк, и меха, и даже лохмотья. Но никогда не надевал белого.

Еще один вопрос тревожил умы сплетников: после крещения Роллона нужно было помазать елеем, и священники не знали, следует ли вождю раздеться догола или достаточно будет помазать лоб, уши и нос. Поппа была уверена в том, что, несмотря на прения, Роллон в конце концов подчинится воле епископа.

Похоже, женщина смеялась не над упрямством своего любовника, а над тем, что этот язычник, подчинивший ее, христианку, своей воле, теперь все-таки вынужден был покориться христианам. В ее серебристом смехе слышалась печаль.

– Я не поймал ее, – прямо сказал Таурин.

Помедлив, он рассказал Поппе обо всем происшедшем, не оправдываясь и не юля.

Поппа склонилась к нему, и Таурин вновь засмотрелся на ее пышную грудь. Похоже, он был прав, Поппа опять носила под сердцем дитя. Вскоре у юного Вильгельма появится брат или сестра. То, что ребенок будет незаконнорожденным, а она останется лишь любовницей Роллона, Поппу, похоже, не тревожило.