Сальватор. Том 1 - Александр Дюма

– Я помогу вам получить его незамедлительно.

– В таком случае ждите меня у себя: я зайду за вами.

– Нет, лучше я буду ждать вас здесь через час, вы найдете меня на углу набережной. В тюрьме разрешено оставаться лишь до четырех часов, сейчас – три.

– Стало быть, через час, – повторил аббат Доминик и еще раз пожал молодому человеку руку.

Он исчез под мрачными сводами.

Пленника препроводили в камеру, где когда-то сидел Лувель и где было суждено оказаться Фьеши. Доминик без затруднений проник к отцу.

Господин Сарранти сидел на табурете. При виде сына он поднялся и шагнул ему навстречу. Тот поклонился с почтительностью, с какой приветствуют мучеников.

– Я ждал вас, сын мой, – сообщил г-н Сарранти.

В его голосе послышался упрек.

– Отец! – отвечал аббат. – Не моя вина в том, что я не пришел раньше.

– Я вам верю, – взяв его руки в свои, отозвался пленник.

– Я только что из Тюильри, – продолжал Доминик.

– Из Тюильри?

– Да, я виделся с королем.

– С королем, Доминик? – удивился г-н Сарранти, пристально вглядываясь в сына.

– Да, отец.

– Зачем вы к нему ходили? Надеюсь, не для того, чтобы добиться отмены приговора?

– Нет, отец, – поспешил сказать аббат.

– О чем же вы его просили?

– Об отсрочке.

– Отсрочка?! Зачем отсрочка?

– По закону вам положено три дня для подачи кассационной жалобы; если ничто не заставляет суд поторопиться с приговором, рассмотрение дела может занять от сорока до сорока двух дней.

– Так что же?

– Я попросил два месяца.

– У короля?

– Да.

– Почему два месяца?

– Мне необходимо это время, чтобы добыть доказательства вашей невиновности.

– Я не стану подавать кассацию, Доминик! – решительно заявил г-н Сарранти.

– Отец!

– Нет, это решено окончательно, я запретил Эмманюэлю кассировать от моего имени.

– Отец, что вы говорите?

– Говорю, что отказываюсь от какой бы то ни было отсрочки; раз меня осудили, я хочу, чтобы приговор был приведен в исполнение; я дал отвод судьям, но не палачу.

– Отец, выслушайте меня!

– Я хочу, чтобы меня казнили… Спешу покончить с земными мучениями и людской несправедливостью.

– Отец, – печально прошептал аббат.

– Я знаю, Доминик, все, что вы можете сказать по этому поводу; я знаю, в чем вы вправе меня упрекнуть.

– Высокочтимый отец! – краснея, произнес Доминик. – Я готов умолять вас на коленях…

– Доминик!

– А что если б я вам сказал: в глазах людей вы будете непричастны к преступлениям и столь же чисты, как Божий свет, что пробивается сюда сквозь прутья этой тюремной решетки…

– Вот что, сын мой: после смерти я предстану во всем блеске невиновности, но я не стану просить отсрочки и не приму милости.

– Отец! Отец! – в отчаянии вскричал Доминик. – Не упорствуйте в своем решении, ведь оно приведет к вашей смерти и повергнет меня в отчаяние, и, возможно, из-за этого я сгублю свою душу.

– Довольно! – остановил сына г-н Сарранти.

– Нет, не довольно, отец!.. – опускаясь на колени, продолжал Доминик; он сжал руки отца, осыпал их поцелуями и омыл слезами.

Господин Сарранти попытался отвернуться и вырвал свои руки.

– Отец! – не унимался Доминик. – Вы отказываетесь, потому что не верите моим словам; отказываетесь, так как вам взбрело в голову, что я прибегну к уловке, дабы оспорить вас у смерти и прибавить вам два месяца жизни, такой благородной и полной, а вы чувствуете, что можете умереть в любую минуту и умрете в глазах Верховного Судии во цвете лет и как герой.

Печальная улыбка, свидетельствовавшая о том, что Доминик попал в точку, мелькнула на губах г-на Сарранти.

– Так вот, отец, – сказал Доминик, – клянусь, что слова вашего сына не пустой звук; клянусь, что здесь, – Доминик прижал руку к груди, – доказательства вашей невиновности!

– И ты их не представил на суде! – изумился г-н Сарранти, отступив на шаг и недоверчиво глядя на сына. – Ты позволил вынести своему отцу приговор, осудить его на позорную смерть, имея вот здесь, – он указал пальцем монаху на грудь, – доказательства невиновности твоего отца?!

Доминик протянул руку.

– Отец! Как верно то, что вы – честный человек и что я – ваш сын, так же верно и то, что если бы я пустил в ход эти доказательства, спас вам жизнь и честь с помощью этих доказательств, вы стали бы меня презирать и еще скорее умерли бы от презрения, нежели от руки палача.

– Раз ты не можешь представить эти доказательства сегодня, как ты сможешь сделать это позднее?

– – В этом, отец, заключается еще одна тайна, которую я не вправе вам открыть: это тайна моя и Бога.

– Сын! – отрывисто бросил осужденный. – Во всем этом, по-моему, слишком много таинственности, Я не привык принимать то, что не понимаю. Раз я не понимаю, я отказываюсь.

Он отступил и знаком приказал монаху подняться:

– Довольно, Доминик! Избавьте меня от этого разговора.

Давайте проведем последние часы, которые нам суждено прожить на земле вместе, как можно более мирно.

Монах вздохнул. Он знал, что после этих слов отца надеяться ему не на что.

Тем не менее, поднимаясь, он соображал, как заставить несгибаемого человека, каковым он считал своего отца, изменить решение.

Господин Сарранти указал аббату Доминику на табурет и, желая унять волнение, несколько раз прошелся по тесной камере.

Потом он поставил рядом с сыном другой табурет, сел, собрался с мыслями и повел с монахом, слушавшим его с опущенной головой и сжавшимся сердцем, такую речь:

– Сын мой! Я очень сожалею, что мы расстаемся. Кроме того, перед смертью я испытываю раскаяние или, вернее, страх, что неправильно прожил жизнь.

– Отец! – так и вскинулся Доминик, пытаясь схватить отца за руки, которые тот отдернул, но не оттого, что холодно относился к сыну, а, напротив, потому, что боялся подпасть под влияние Доминика.

Сарранти продолжал:

– Выслушайте, что я скажу, Доминик, и судите меня.

– Отец!

– Повторяю: судите меня… Я горжусь тем, что мой сын – человек высоконравственный… Как, по-вашему, хорошо или плохо я употребил данный мне Богом разум, надеясь быть полезным другим людям?.. Иногда я сомневаюсь… выслушайте меня… Мне кажется, этот разум ничего им не дал. Другая моя задача состояла в том, чтобы способствовать по мере сил развитию цивилизации; и, наконец, для меня было очень важно посвятить свою жизнь одной идее или, вернее, одному человеку во всем его величии.