Посмотри на меня - Маша Трауб

– Подожди, я не понимаю. Она же тебя терпеть не могла. Как? Почему я ничего не знал? Вы от меня скрывали? – Виталий хотел зажать голову руками, чтобы успокоить звон в ушах.

– Ничего мы не скрывали, – тихо сказала Лена. – Ты был занят. Или обижен на маму, на меня, на всех нас. Не знаю. Когда ты ей последний раз звонил?

– Не помню. На Новый год, кажется. – Виталий все еще пытался взять себя в руки. Очнуться. Кошмар, это просто очередной кошмар.

– Да, на Новый год. Два года назад, – сказала Лена. – Надежда Владимировна была очень одиноким человеком. И больным. После операции лучше стало. Думали, что болезнь отступила. Радовались. Даже отметили ее день рождения. Я торт испекла. Надежда Владимировна в гости приехала, с Лериком играла, шутила, смеялась. Мы немного выдохнули. Так хотелось верить… И ей хотелось. Она боролась как могла. Руки не опускала. Но оказалось, что нет, не получилось, чуда не случилось. Да и не верила Надежда Владимировна в чудеса. Мама моя ездила к Матронушке – просила за ее здравие. В церкви службу заказывала, в монастыре была. Может, и помогли молитвы, кто знает? Врачи предупреждали. Давали два года максимум после операции, Надежда Владимировна прожила четыре. Она была рада каждому дню.

– О чем ты говоришь? Какая болезнь? Какая Надежда Владимировна? – закричал Виталий.

– Твоя мама, Надежда Владимировна, она тяжело болела. – Лена отвечала тихо, терпеливо, списав его вопросы на стресс.

Да, он помнил, конечно. Бабушка рассказывала, что назвала дочку Надей, Надеждой. Верила, что ее любимый Володя вернется.

Виталий хотел ударить Лену по губам, чтобы она замолчала, и сбежать из этой квартиры. Больше ничего не хотел слышать и знать. Лена рассказывала ему о другой женщине, не о его матери. Мать никогда бы не стала рисовать плакаты и крепить к стене фотографии, записывать даты детских праздников. Она жила для себя, всегда для себя. Она не могла быть больной. Всегда смеялась, что ее даже простуда не берет. Не могла приезжать к внуку с подарками. Его матери никто не был нужен, никогда. Она жила для себя, была сволочью. Ей было плевать на собственного сына, собственную мать. Она не могла вызывать жалость, не имела права рассчитывать на заботу, тем более на Ленину. Лена… Виталий посмотрел на нее. Чужая женщина, совершенно посторонняя. Постаревшая, одутловатая, непривлекательная. Тот тип, от которого его буквально тошнило – предупредительная до приторности. Всегда готовая кинуться на помощь, проявить сострадание.

– Я понимаю… тебе тяжело, – сказала тихо Лена и попыталась его обнять.

– Ты ничего не понимаешь. Вообще ничего, – рявкнул Виталий и грубо сдернул ее руки с себя. Оттолкнул со злостью, с силой. Лена отшатнулась.

– Надежда Владимировна говорила, что не хочет, чтобы Лерик был на кладбище. Запретила. Но если ты считаешь нужным, чтобы он… – продолжала Лена.

– Здесь водки нет? – Виталий начал хлопать дверцами шкафов.

– Коньяк. Я купила специально для тебя. – Лена кинулась к сумке и достала бутылку. – Сейчас, найду бокал.

– Не надо. – Виталий сорвал пробку и отхлебнул из бутылки.

– Лерик называл Надежду Владимировну Юся. Не могли его отучить. Юся, и всё. Он, когда был маленький, «ша» не выговаривал и говорил Надюся, а потом сократил до Юся. Надежде Владимировне нравилось. У Лерика были бабушка – моя мама – и Юся. Он всем так и рассказывал. Не две бабушки, а бабушка и Юся.

Виталий сделал еще глоток, задохнулся, закашлялся.

Лена хотела постучать его по спине, но в последний момент не стала, отдернула руку.

– Мы уговаривали ее лечь в больницу, она отказалась наотрез. Хотела дома. Я думаю только об одном – лишь бы ей не было больно.

– Чем она болела? – спросил Виталий, хотя вопрос был бессмыслен.

– Онкология. По женской части. Наверное, поэтому она тебе и не говорила. И нам запретила, – терпеливо отвечала Лена.

– Была операция?

– Да. Мы с мамой по очереди приезжали к ней в больницу. Не волнуйся, она ни в чем не нуждалась. Все необходимые лекарства я привозила. Нянечкам платили, чтобы лишний раз подошли. Надежда Владимировна каждый раз отказывалась от помощи. Не хотела брать. Твердила: «Зачем, не надо, все хорошо, ничего не нужно». У меня уже слов не находилось. Только Лерик смог ее переубедить, когда у меня руки уже опускались. Попросился приехать к бабушке в больницу. Сам, мы его не заставляли, наоборот, отговаривали. Но Лерик уперся – поеду и все тут. Хочу видеть Юсю. Надежду Владимировну, конечно, предупредили. Она ахнула, сказала, что мы сошли с ума. Что ребенку не место в больнице. Договорились в парке встретиться, на лавочке, чтобы Лерик палату не видел и ее в кровати. Надежда Владимировна даже накрасилась, оделась. Улыбалась. Не знаю, чего ей это стоило. Лерик тогда обнял ее и строго так, по-мужски, по-взрослому велел пить лекарства, есть, чтобы она непременно выздоровела к его дню рождения. И приехала в гости. Надежда Владимировна жила ради Лерика.

– Почему здесь чисто? В квартире? – Виталий хрипел, не понимая, как реагировать на рассказ Лены.

– Я приезжала раз в неделю и убирала. Мне не сложно. Продукты привозила. А в последний раз Надежда Владимировна позвонила и попросила не приезжать. Сказала, что поедет на дачу к подруге. Мол, та давно звала, и ей хочется побыть на природе, под яблоней посидеть, с подругой посплетничать. Почему я ей поверила? Почему не настояла? И поверила, что есть подруга, хотя ведь знала, что она ни с кем, кроме нас, не общается. Это моя вина. – Лена заплакала. – Если бы я ее не послушалась и приехала, увидела, что ей нехорошо… Она еще в больнице твердила, что не хочет никого беспокоить. Не хочет мучить никого своим уходом.

– Почему ты? Почему опять ты? Как тебе это удается? Почему ты делаешь из меня чудовище? А над тобой разве что нимб не светится! Зачем ты это делала? Чтобы свести со мной счеты? Это месть такая изощренная? – Виталий заорал, не в силах сдержаться. Его будто не просто пыльным мешком по голове стукнули, нет, а надели этот мешок на голову, обмотали веревкой шею и начали затягивать. Медленно. Чтобы он не просто задохнулся, а сначала захрипел, задергался, попытался вырваться, понимая, что конец близок. Испугался. Так, как было страшно умирать его матери. В одиночестве, которое она сама себе организовала, считая, что семья – бывшая невестка, сватья, внук, которых она ненавидела, презирала, не хотела ни видеть, ни слышать – сделали для нее слишком много. Незаслуженно много. И хотела оградить их от последней, самой тяжелой, ноши. Ждать и смотреть, как она умирает. Слышать последний вздох.

– О чем ты говоришь? Успокойся… тебе сейчас тяжело… я понимаю, – лепетала Лена, перепуганная его тоном, криком. – Мы были готовы, знали, что это неизбежно, а все равно мне тяжело принять. К смерти нельзя подготовиться, сколько ни пытайся.

– Ничего ты не понимаешь! Не можешь понять! – Виталий кричал так, что брызгала слюна. Он видел, как плевок попал на лицо Лены. Она сделала вид, что ничего не заметила, вытерла украдкой. – Моя мать была эгоисткой, она ненавидела всех, включая меня, единственного сына, и свою мать. Она и тебя ненавидела. И на внука ей было наплевать.