Инструктор по экстриму - Андрей Дышев

Она вспомнила своего Женьку, вконец спившегося отставного милиционера. Они познакомились в университете, вместе готовились к сессиям, решали контрольные, писали курсовые. Тогда они были молоды, как Мира и Герасимов. У Веры была осиная талия и грудь о-е-ей, а Женька был неудержим и ненасытен. И они обожали выпить и покуражиться. Зимой все сугробы принадлежали им, летом – все поляны и кусты… Вера Авдеевна вспоминала об этих ночах молодости, которые теперь казались придуманными, и пускала из-под очков слезы. Этих слез никто никогда не видел, потому что Вера Авдеевна научилась ловко прикрываться по-мужски крупной, с набухшими венами ладонью. Курит и прячется, прячется и курит… Она до сих пор любила Женьку. Точнее, то, что от него осталось…

Мира подняла голову и стала всматриваться в неровный край обрыва. Может, мелькнет где-нибудь лицо Геры, и тогда она крикнет, чтобы он прыгнул с обрыва, чтобы скатился по осыпи кувырком, и она кинется ему навстречу, обнимет изо всех сил.

– Мне жалко на вас смотреть, – сказал Пузырьков Мире. – Идите в лагерь.

– Зачем? – глухо спросила Мира, чувствуя подвох, но не понимая, в чем он заключается.

– Чтобы отдохнуть. Вы очень впечатлительны.

«Он лжет! Плевал он на мой отдых. Но почему он меня отпускает? Почему только меня?»

– Странная тактика расследования, – позавидовал Мире Брагин. Его слова были адресованы Пузырькову, но смотрел он на девушку. – Тебя бы я не отпустил. Будь моя воля, я бы тебе сразу руки связал…

– Ладно вам, Брагин! – вдруг с необычайной силой сказала Вера Авдеевна, нарушая молчаливое соглашение о табу. При этом она улыбалась, потому что сердиться и ругаться с людьми не умела. – При чем здесь Мира? Вы лучше расскажите следователю, как ночью ходили к Талдыкину. И что у него требовали…

Брагин от негодования даже дар речи на несколько секунд потерял. Он смог лишь набрать в грудь воздуха и нервно дернуть головой.

– По-моему, уже всем все понятно, – с другой стороны ущипнула Брагина Элла. – Что он еще мог требовать, как не кассету?

– Что ты сказала?! – наконец прорвало Брагина, и он, по-бычьи нагнув голову, двинулся на Веру Авдеевну. – Слушай, ты, болотная хранительница золотого ключика, да я сейчас возьму ремень…

– Про трусы мы уже слышали, – отвесила словесную оплеуху Элла. – Прокурору расскажешь, как в двенадцать часов ночи ты дрался с Талдыкиным на краю обрыва.

Брагин снова дернул головой и повернулся кругом, лицом к Элле.

– Вот так, да?.. Вы решили вот так… Хорошо… – выпускал он очень горячий пар. – Говорите, что я ходил к Талдыкину. Прекрасно! А откуда ты об этом знаешь? Тоже ходила к нему? – Он снова повернулся кругом и навел, словно пистолет, указательный палец на Веру Авдеевну. – И ты, Шапокляк, там же была, не так ли?

– Ладно, хватит, – бесцветным голосом произнесла Элла, расчесывая гребешком волосы дочери. – Ты убил этого парня, Брагин. При всем уважении к тебе я вынуждена об этом заявить. Ты – убийца.

«Мне каюк!» – с ужасом подумал Брагин и, тряся кулаком в бессильной злости, отрывисто крикнул Элле:

– А я знаю, чего ты боишься!! Пуще огня!! И обещаю тебе: Блинов узнает!! Он все узнает!!

– А я подам на тебя за изнасилование, – усмехнулась Элла. – Будешь отматывать срок по двум статьям сразу.

Чувствуя, что группа все сильнее сплачивается в страстном желании объявить Брагину приговор, Пузырьков вышел на середину круга, поднял руку и не совсем уверенно произнес:

– Извините, что беру на себя роль последней инстанции, но вы не правы. Не отнимайте у меня хлеб, прошу вас! Я и без того по жизни неудачник…

Вера Авдеевна, пользуясь коротким затишьем, подошла к Мире, обняла ее и тихо сказала:

– Не слушай никого! Иди к своему любимому, не терзай сердечко.

– Иди-иди! – со скрытой угрозой произнес Брагин. – Вам надо одежду от крови отстирать.

«Когда же я избавлюсь от комплексов? – подумал Пузырьков. – Мне проще назвать имя убийцы Талдыкина, чем объяснить Вере Авдеевне, к кому на самом деле побежит сейчас Мира и почему она предпочтет мужчине женщину».

Этот вывод был его единственной ошибкой, хотя расследование он провел безупречно, можно сказать, блестяще. Но об ошибке, как и об успехе, Пузырьков пока даже не догадывался.

Она поднималась по тропе в лагерь и чем дальше удалялась от группы, тем быстрее становились ее шаги. Она уже не оглядывалась, уже была уверена, что никто за ней не следит… Странный следователь! Он сам предложил ей то, на что она уже потеряла надежду. Может быть, это последняя удача, последняя улыбка судьбы? Прощальное свидание с Герой перед разлукой навеки?

Она споткнулась, ударилась коленом о камень. Ноги уже не слушаются. Кажется, она не отдыхала, не валялась на спальнике ногами кверху уже тысячу лет. Послюнявила пальцы, приподняла край сарафана и потерла царапину. Дурацкий сарафан! Он сковывает движения, в нем ни по ступеням нормально ходить, ни по горам лазать. Разве Мира по своей воле надела бы его в горы? Это Лена настояла. Ей очень нравилось, когда Мира надевала этот легкомысленный сарафан – он оттенял мужиковатость Лены, которая всегда предпочитала джинсы или что-то спортивное. Видите ли, Мира должна была одеваться так, чтобы все женское в себе выпятить до несуразности. И она в угоду физической несостоятельности Лены пыталась стать «дважды женщиной», играя роль инфантильной пушиночки, какого-то розового пупсика с рюшечками в одежде и в мозгах. И долгое время это казалось ей нормальным…

Мира вспомнила, как они впервые встретились с Леной. Это было в феврале, на Красной Поляне, где проходили соревнования по зимним видам спорта. Фармацевтическое предприятие «Авиценна» в качестве спонсорской поддержки поставляло на соревнования медикаменты. Мира дежурила в передвижном медицинском пункте вместе с бригадой «Скорой помощи». Соревнования шли вяло. Снег был мокрый, липкий, горнолыжники скатывались со склона, как сонные ежики, а биатлонисты из-за начавшейся метели лупили в «молоко», словно сговорились. Под конец соревнований спасатели привезли на санях биатлонистку из эстонской команды с растяжением голеностопного сустава. Мира сначала приняла спортсменку за худого и малорослого мужчину. Тот не стонал, лишь скрипел от боли зубами, стесняясь слез. Врачи пытались шутить с эстонкой, туго стягивая ее ногу эластичным бинтом, но пострадавшая на шутки не реагировала, на вопросы не отвечала и лишь с интересом поглядывала на Миру. И когда они остались вдвоем, сказала: «Ты имеешь удивительную красоту». Раньше никто не называл Миру красивой.

А весной Лена повезла Миру в Амстердам на молодежный фестиваль нетрадиционной ориентации. Все было как во сне. На набережной, откуда открывался прекрасный вид на Королевский дворец, собрались тысячи однополых пар. Шествие началось от «Ментоловой башни» в сторону музея Ван Гога. Мира тогда держала Лену за руку и чувствовала себя совершенно счастливой, и муки совести от тайного порока прошли бесследно, словно несерьезная болезнь. Они шли вслед за огромным смешным дядькой, похожим на клоуна, затянутым в пластиковый корсет в виде обнаженной женской груди, и он крутил у себя над головой поролоновую мочалку, длинную, как огурец. У канала Голден Бенд колонна свернула на Нью-Шпигель-стрит и, запрудив улицу Петера Корнелиуса, двинулась в парк Уильямса. Там, на изумительном газоне, они пили что-то вкусное и сладкое, позировали фотокорреспондентам, даже целовались перед камерами. От ощущения свободы и раскованности Мира совсем потеряла над собой контроль, выпила лишнего и едва не позволила увести себя группе полумужчин-полуженщин в белых алебастровых масках. Лена подняла ее на руки и вынесла из парка, а потом еще долго несла по пустынным мощеным улочкам, и Мире было так хорошо, покойно и уютно, что она заснула, как в далеком детстве на руках у детдомовской нянечки, которую называла мамой.