Эшелон на Самарканд - Гузель Яхина

Накажет Аллах, пообещала мать. И наказал: старуха их взбесилась. Бросалась на всех и кусала, как собака, хотела себе кусок мяса выгрызть. И за мной погналась – я убежал. Неделю бесновалась, пока ее председатель не пристрелил. Я был тогда в лесу и выстрела не слышал. Жалко. Очень мне выстрелы нравятся.

Другой сосед ждал, пока его семья умрет: жена и новорожденный ребенок. Хотел без них один в Персию откочевать, налегке. Уже и повозку приготовил, и лошадь подковал. Все захаживал к нам и матери жаловался, что не умирают. Наконец умерли. Но в тот же день пала и лошадь, так что никуда он не уехал.

Третий сосед ходил по деревне с дохлой кошкой и в каждом дворе кричал, что падалью питается, так обеднел. Кошка скоро сгнила и развалилась на куски, ходить с ней стало нельзя. А у соседа во дворе нашли вмурованную в стену четверть коровы, тоже сгнившую, – одна слякоть на костях осталась, не сваришь.

Иди в Ташкент за хлебом, велела мать. Она к тому времени много дней в кровати лежала, не вставала. И сестра – лежала. Я не знал, где Ташкент, и не пошел. Я только Волгу знал, на ней Ташкента нет.

Тогда в детский дом пойдете, сказала мать. Встала с постели, привязала сестру к себе на спину и повела нас в город.

Шли мы, шли. Шли-шли. Видели мужика с желтой бородой и с кучей детей – не его, а чужих, маленьких совсем детей. Давайте мне и ваших, сказал мужик, я их на вокзал отведу и на поезде в Москву отправлю. Это стоит пять рублей.

Иди отсюда, еврей проклятый, ответила мать. Все врешь. Детей на улице оставишь, а сам с деньгами сгинешь.

Я не еврей, а эвакуатор, ответил мужик, у меня и бумажка с печатью есть. Но мать не поверила и бумажку смотреть не тала, сама нас дальше повела. И я не поверил. Да и не умела она бумажки читать. И я не умел. И пяти рублей у нас не было.

Шли дальше. Видели пустую деревню, где на улице одни телеги корячились, без лошадей и без возничих, а из людей – никого. В иных домах и двери были открыты, и окна, и даже ворота приотворены, а – нет людей. Из одних ворот выскочила лиса и убежала. В пустой деревне и заночевали, утром дальше отправились.

Еще шли, долго. Видели поля, а в полях – верблюжьи кости. У матери сил не было каждый раз до них идти, а я все бегал и проверял, нет ли на костях мяса. Не было. Я хотел, чтобы мать поняла, какой я шустрый, и не стала бы меня в город отдавать – сестру бы отдала, от нее пользы нет, а меня при себе оставила.

У одного байрака встретили стаю собак, и они потрусили следом. Мать – быстрее. И они быстрее. Мать – быстрее. И они быстрее. Это волки, говорит. Гляжу, хвосты-то у всех не кольцом, а поленом: и правда волки.

А у нас – ни вил, ни ружья. Вокруг – ни деревьев больших, ни домов, где спрятаться. Одна только степь да дорога. Пустота сплошная – нет людей. Некого на помощь позвать.

Волки сначала следом бежали, затем рядом, а затем окружили нас. И не пройти нам уже ни вперед и ни назад, повсюду желтые морды скалятся. Много.

Тогда мать отвязала со спины сестру и посадила на дорогу. Волки – к сестре. Мать меня схватила за руку и побежала – так быстро, как никогда еще не бегала. И я побежал – так быстро, как еще никогда. Обернулся было посмотреть на сестру – позади одни звери рычат, дерутся, а сестры нет. Пропала. Уползла?

Мы бежали долго, пока не кончились силы. Потом упали на землю. Вдали уже виднелись дома с железными крышами – город.

Отдышались. Я хотел на ноги подняться, а не могу: колени дрожат, не держат. Тогда мать посадила меня к себе за спину, как сестру недавно, и понесла. Стыдно, а делать нечего, еду на матери.

Вошли в город. А там тоже – пусто, нет людей. Подводы с лошадьми по улицам едут, диковинные трамваи по рельсам дребезжат, а людей – нет. Коромысла с ведрами вдоль домов спешат, чемоданы, шинели и картузы. И – ни единого человека. Сгинули.

Не отдавай меня сюда, говорю матери, здесь же людей-то нет. Как же я тут один? Один-то как раз и выживешь, отвечает.

Идем по городу. Толчея из халатов, платьев и пиджаков. Арбы скрипят. Метлы по дорогам вжикают, пыль поднимают. Бочки на колесах орут: кому воды-ы-ы-ы! воды кому-у-у-у! Точильный камень вертится и визжит: нож-ж-ж-жи точ-ч-ч-чу! Страшно.

Пришли к большому каменному дому, постучали – дверь и открылась. Мать сняла меня со спины и протянула тому дому.

Дураков не принимаем, сказала дверь. У него же взгляд мутный и слюна капает. Вовсе он и не дурак, возразила мать. Это после тифа. Он и ходить умеет. Сейчас устал сильно, и оттого ноги подкашиваются, а обычно сам бегает. Но дверь уже захлопнулась.

Тогда мать положила меня под ту дверь и сказала строго: лежи. Сама ушла.

А я же непослушный – полежал немного и встал. Колени уже не дрожали. И обратно пошел, домой.

Зря меня дверь дураком обзывала – я дорогу сам нашел. Я, если что один раз увижу, уже не забываю. И как топали мы с матерью два дня в одну сторону, так я и в обратную сторону прошагал, теми же тропами-дорогами, и ни единого раза не сбился. Даже ночевать устроился в том же самом доме в опустелой деревне.

Волков по дороге уже не встречал, воя их не слышал. На той дороге, где мать сестру оставила, ничего не нашел. И все же ночью, когда лежал в чужом сарае на чужом сене, стало жутко. Шорхнет ветка – дрожу. Стрекотнет кузнечик – дрожу. Глаза сожмурю – мерещится морда рыжая, оскаленная. Волчий вожак. И никого же не позовешь на помощь – обезлюдело, на версты и версты окрест.

Тогда я придумал, как ружье председателево, которым он по взбесившейся старухе палил, в эту самую морду огроменной пулей жахает. Морда – в клочья.

А за ней вдруг – еще одна, и еще, и еще: стая-то большая, несметная. Тут уж одного ружья маловато будет. Вызвал я в памяти винтовки, что у солдат видал – давно, когда вокруг еще война шла. Эти-то винтовки по мордам и пальнули. Залп! – и все в клочья. Залп! – и клочья эти в мелкие клочки.

Но рыжая армия велика. Откуда ни возьмись – лиса, что по оставленной деревне шастала. Красная шерсть дыбом, а глазищи – белые, как у лежачих перед смертью. Против такой пулемет нужен, да побольше. Выкатился тот пулемет: лентой с патронами трясет, железную струю выплевывает. И лису – в пух!

А за летящим лисьим пухом – уже желтый лес топорщится, надвигается, деревья лохматыми ветками машут. Нет, не лес – борода рыжего еврея. Огромная, выше домов. Волосья развеваются, как пожар, по ним вши шастают и клешнями бряцают. Трамвай железностенный, железнодверный, где же ты? А вот он я! Рогами стальными да по рыжим лохмам – чах! Колесами стальными да по гнидам – чух! Рельсами, как серпами, – вжих! вжих! Точильный камень искрами полыхнул, сотню ножей сверкающих метнул – и сбрили бороду, искрошили в пыль. Победа! Ура-а-а-а!..

Такая вот случилась ночь. Первая моя битва: рыжего, лохматого и шерстяного – с железным. Железо победило. Я устал сильно. Зато живой. Утром встал и пошел дальше.

Пришел в нашу деревню. И там нет никого – ни на улице, ни в сельсовете. В мечети – пусто. В школе – пусто. Во всех дворах – пусто. Даже на складе, где всегда солдат с ружьем дежурил, одна винтовка у дверей торчит.