Просвещенные - Мигель Сихуко

Наш дремлющий герой просыпается. Кто-то стучится в дверь его номера. Светящиеся стрелки часов показывают четыре утра. Стук прекращается. Заспанный, он торопится к двери. Но там никого. Как только он ложится и закрывает глаза, сон возобновляется.

* * *

Мой отец, великий Сальвадор-младший — да упокоится он с миром, — всегда четко видел свою текущую политическую цель. Поэтому его можно было встроить в любой орган, любую администрацию. Он мог быть конгрессменом, сенатором, министром, советником. Его искусство было не в том, чтобы делать вещи из воздуха, — за это платили другим. Мой отец умел делать воздух из вещей. Он и меня пытался этому обучить, когда в шестидесятые, после моих университетов, я вернулся из Европы и стал помогать ему в делах. Это и отвратило меня от политики. Специализировался он на манипуляции консенсусом, по наитию используя методы Эдварда Бернейса — ну знаете, племянник Фрейда, отец пиара[158], — но искажая их, опираясь, в рамках местной традиции, на угрозы и запугивание. Военное положение, коммунизм, крайняя социальная нестабильность, отток иностранных инвестиций — все это использовалось, чтобы отвлечь общество от законного недовольства, протестов, анализа ситуации. Нехватка продовольствия, разворованная казна, зажравшиеся чиновники — все это меркло перед угрозой взрывов на улицах и оружия в руках безбожников-коммунистов и одержимых Богом мусульман. Вся страна, не понимая того, что видит, наблюдала за пластическими операциями моего отца, незаменимого в аппарате любого президента. И заметьте, он ничего не пытался утаить, весь фокус был в ловкости рук, ведь главное — не скрыть, а отвлечь внимание. Благодаря ему подобная тактика широко используется до сих пор. И хотя между нами было много различий, когда я стал замечать, как его черты созревают во мне, я принялся одновременно бороться с этими проявлениями и использовать их в качестве своего рода карты, пытаясь понять, что за человек был мой отец и, соответственно, что за человек я сам и каким мог бы стать, не будь я осторожен. За одно это я перед ним в неоплатном долгу.

Из интервью в The Nation по случаю кончины отца Криспина (1997)

* * *

Экономический спад продолжается, Эрнинг копит на обручальное кольцо для Роки, и они с кузеном Бобби устраиваются охранниками в «Уол-Март». Эрнинг уже многому в жизни научился и теперь решил организовать профсоюз. Однако, поняв, что компания скорее закроет магазин, чем допустит образование профсоюза, он дает заднего. Будучи филиппинцем, он пытается сохранять статус-кво. Кроме того, жизнь в Америке обременила его долгами по четырем кредитным карточкам и отложенными платежами в «Костко»[159]. А еще он несет ответственность по защите граждан и их имущества.

Однажды во время смены они слышат, как супервайзер вопит по рации:

— Охрана! На территории карманник. Перекрыть все выходы!

Спустя некоторое время Бобби и Эрнинг робко подходят к супервайзеру.

Бобби (застенчиво заминая трицепсы):

— Э-э… вору удалось скрыться, сэр.

Супервайзер:

— Как такое могло случиться?

Эрнинг (застенчиво почесывая голову):

— Э-э… он убежал через вход, сэр.

* * *

— Это сложный вопрос, — сказал Криспин.

Мы прогуливались по берегу Гудзона в Риверсайд-парке на Верхнем Манхэттене. В том месте, где пешеходная тропинка уходит от берега, мы пробирались по большим камням, как крабы. Я догадывался, каким будет его ответ, и, задержав дыхание, ждал, когда он начнет скандалить и поливать своих филиппинских коллег.

Он же, напротив, посерьезнел, остановился на валуне, снял очки (идеально круглые, черного пластика оправы, которые обычно можно увидеть на типа врубающихся врачах и азиатских архитекторах) и стал протирать их тщательнейшим образом. Я ждал. Он надел очки, вытащил карманную расческу и провел ею по набриолиненным, цвета перца с солью волосам. Неужели я его расстроил? Последний краешек солнца соскользнул в Нью-Джерси. Слегка пылающий Гудзон оттенял Криспинов профиль. Но вот Криспин двинулся дальше по камням, продолжив лекцию, как будто разговор и не прерывался.

— Красавица-поэтесса Мутя Диматахимик легла на пути приближающегося танка. Она была на пятом месяце беременности. Танк шел впереди колонны военных машин, двигающихся ко дворцу Малаканьян, чтобы блокировать марш студентов, рабочих, коммунистов. В январе семидесятого все мы выступили против Маркоса, с голыми руками. В такой ситуации ты как будто выходишь за пределы своего тела и наблюдаешь за собой со стороны, радуясь собственному геройству среди таких же, как ты, героев. Мутя просто вышла на середину улицы и легла. Я хотел остановить ее, но меня прижали копы. Танк двигался прямо на нее. Вся улица затряслась. Танк даже не притормозил. Буквально в метре от ее крохотного тела он вдруг остановился. Все, кто это видел, чуть было снова не стали католиками. Оттуда вылезли трое солдат и с криками оттащили ее на тротуар. Надо заметить, что кричали они, Мутя не произнесла ни слова. Они избили ее. Она лишилась зубов и чуть не потеряла ребенка. Тогда-то мы и выяснили, что у нее девочка. В больнице, стоя у ее койки, я плакал и вопрошал, как ей такое в голову могло прийти. Она сказала, что думала о посвящении, которое Хосе Рисаль написал для «Noli Me Tangere»[160]. Вы представляете?! Там, где про необходимость принести в жертву все ради правды. Смерть ей была не страшна, ведь гибла ее страна.

Криспин остановился и с грустью посмотрел на меня.

— Теперь, конечно, ясно, что это романтический бред, — произнес он, — и все же… — Он погрозил пальцем. — И все же… «Стих не способен танк остановить», как говорил Шеймас Хини[161]. Оден утверждал, что «поэзия ничего не меняет»[162]. Брехня! Всем сердцем возражаю! Что им известно о механике танка? Кто способен оценить баллистические свойства слова? Невидимые события происходят в неуловимые моменты. Именно эта потенциальная взрывоопасность и заставляет нас писать. Разве не так? Сто десять лет тому назад из-за книг Рисаля разгорелась революция. Но тогда еще не было танков, да? Однако, когда он писал свои великие романы «Noli» и «Флибустьеры», настоящее заботило его больше, чем будущее, а то и другое, вместе взятое, — куда больше, чем прошлое. Это хороший повод к размышлению для таких писателей, как вы. Рисаль писал хорошие книги, но слова на бумаге, надо думать, и тогда были слабее, чем полиция, не говоря уже о танках. Но эти же слова в горячей голове и воспаленном сердце — вот вам, мистер Хейни, и, Божьей милостью, противотанковое оружие… И сегодня, которое для Рисаля было далеким завтра, с сожалением можно сказать, что на наших опаленных солнцем островах так толком ничего и не написали. Конечно, Рисаль сломал стереотипы, став символом филиппинского Возрождения. Как Сунь Ятсен в Китае или Хо Ши Мин во Вьетнаме. Книги Рисаля — это литературный и исторический эталон, поэтому мы до сих пор любим посудачить о нашей революции, о первой демократической республике в Азии. И как американские империалисты и предатели украли нашу победу. Мы говорим об этом, будто сами в этом участвовали! И целились из своих «ремингтонов» — бах! И обрушивали мачете на испанские головы — хрясь! Это наши величайшие достижения и самые печальные трагедии. Неужели с тех пор ничего не изменилось?