Просвещенные - Мигель Сихуко

— Дорогой мой, — ответил Пипо, — мы говорили о той любви, что не умещается в чувство, испытываемое к отдельному предмету или семье. Макс рассказывал мне о любви, лишенной сексуальности, полиморфной, чистой и преданной любви ко всему человечеству; об ответственности, которую мы все несем. Он напомнил мне дядю, партизана-коммуниста, хотя внешность и манеры их настолько различны, что сложно представить себе людей менее похожих. Теперь я сожалею, что из-за его эксцентричных и двусмысленных выходок у меня составилось о Максе неверное представление.

Следующим вечером произошло то, из-за чего я, точнее, мы потеряли Пипо навсегда.

Криспин Сальвадор. «Amore» (четвертая книга «Европейского квартета»)

* * *

По свободным от такси дорогам автобус доезжает довольно быстро, задержавшись только на бульваре Рохас. Небо над Манильским заливом белое и плоское, как листок бумаги. Поверхность воды усеяна тысячами мертвых рыб размером с сардину, плавно покачивающихся на волнах.

Слышна музыка. Музыка бодрая. И тут я вижу «Пол Уотсон» — судно, которое попало в новости: власти хотели выдворить его из страны, потому что оно принадлежит «Стражам мира». Встречать в реальной жизни людей и объекты, которые впервые видел по телевизору, всегда так странно. На фоне роскошных судов Манильского яхт-клуба корабль смотрится бледно. Огромный серый корпус нарочито несообразен окружающим его холеным белоснежным лодочкам.

На палубе спина к спине на одном пластиковом стуле сидят двое охранников. Один, с лицом только что пойманного безбилетника, смотрит на море. Второй, с видом военного корреспондента, пишет SMS. Возле трапа крутится компашка уличных сорванцов, человек пять, старшему лет, наверное, восемь. Самый младший подначивает друзей подняться на борт. Четверо стражей мира вышли на палубу посидеть на разноцветных пляжных стульях, пока нет дождя. Они играют в «монополию», пьют красное вино и слушают какую-то этнику — сплошные барабаны и духовые.

Детишки что-то кричат иностранцам. Долговязый лысеющий белый, с пышными бакенбардами, ставит бокал, исчезает в трюме, а выныривает уже с несколькими банками кока-колы в руках. Он спускается, и трап под ним пружинит. Он весь сияет от счастья. Дети приветствуют его, он раздает им кока-колу, мальчишки распихивают банки по карманам шорт. После чего принимаются тянуть гринго за рукава, за края бедуинского шарфа, обмотанного вокруг шеи. Мальчуганы делают большие глаза, я слышу, как они сопят и резкими скрипучими голосами заводят: «Эй, Джо, а доллар дашь?» Они все сильнее тянут за края шарфа: «А это дашь? Маде ин Штаты?» Гринго отстраняет их сперва вежливо, потом с нарастающей паникой — шарф все туже стягивает шею, лицо уже покраснело.

Один из охранников шикает на детей. «Ш-ш-ш-ш! Тама на йан!» — рявкает он, подбегая к трапу и придерживая свисающие с пояса причиндалы. Он притормаживает, но для верности все же подходит поближе. Дети тычут в него пальцами и хохочут. Охранник расстегивает кобуру.

— Слышь, — говорит страж мира, — это, пожалуй, ни к чему.

Оставшиеся на палубе иностранцы нервно наблюдают за происходящим. Дети срываются и бегут на бульвар. Природоохранник остается в растрепанном шарфе, один из карманов его рабочих шорт вывернут наизнанку. Отбежав на безопасное расстояние, дети останавливаются, и один показывает карикатурное подобие танца «Мистер Секси-секси». Он махает охранникам задницей и размахивает руками над головой. Доносится гулкий пердеж, дети валятся со смеху. Потом рассаживаются на волнорезе и пьют колу. Я наблюдаю, как они кидаются пустыми банками по дохлой рыбе.

* * *

Все это он наблюдает из автобуса. Рыба кажется ему принадлежностью тех мест, куда он попадает во сне. Сны беспокоят его. Отчасти из-за их содержания, но главным образом потому, что он их запоминает. Не лучше ли мне жилось раньше, когда я ничего не помнил? Неужели у меня всю жизнь такие кошмары?

Прошлой ночью это было просто невыносимо. Он проснулся в четыре утра; снилось, что ему наставили рога, а потом его повесили. Как только он приклонил голову, его моментально унесло обратно.

Он сидел у окна в Трамп-Тауэр, из которого открывался вид на Ист-Ривер. Пока он ждал ответа, по телефону крутили песню, которую он давно уже не слышал: «I’d die for you girl but all they can say is, he’s not your kind»[173]. Он уже начал подпевать, но музыка вдруг прерывается, и на том конце говорят.

— Конечно, мистер Сайху-чи, — произносит клерк.

Он поправляет его:

— Си-ху-ко.

— Мистер Си-ху-кок, — повторяет клерк, — я готов немедленно аннулировать ваш счет. Но позвольте сперва задать вам один вопрос. Почему вы хотите отказаться от стопроцентной гарантии защищенности?

Он вешает трубку, поняв вдруг, что уже опаздывает. На улице он, запыхавшийся, ловит такси. Устроившись на заднем сиденье, достает из кармана фотоленту, снятую в автомате на станции парижского метро «Châtelet — Les Halles». Вот они с Мэдисон показывают язык, вот сливаются в глубоком, притворно застенчивом поцелуе, как звезды немого кинематографа, а вот делают монокль из пальцев, выгнув руки локтями вверх. Они забежали в эту будку со смехом. Он понимает, что уже тогда они знали: однажды он будет с грустью смотреть на эти фотографии, сидя на заднем сиденье такси. Таксист наблюдает, как он рассматривает фотографии. Это Филип Гласс[174]. Композитор говорит в зеркало заднего вида:

— Не лучше ли было наслаждаться первыми дарами жизни, а не моментальными снимками развлекаться?

Он уже набрал воздуху для ответа, но тут видит, что Гласс говорит в гарнитуру своего мобильного. Когда он добирается до стойки, его очередь читать уже почти подошла. Мэдисон беседует с клыкастым парнем, она говорит:

— Я буду читать о Шёнберге[175]и о том, почему диссонанс так тяжело воспринимается с научной точки зрения барабанных перепонок.

Клыкастый говорит:

— У барабанных перепонок есть точка зрения?

Мэдисон вынимает книгу:

— Вот, дай я тебе прочту…

На что клыкастый:

— Ой, ну ты такая занятная.

Ведущий произносит его имя, и он, оставив Мэдисон с Клыкастым, идет на сцену. Он читает из блокнота: