Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

Четыре солдата несли Гевару на одеяле до Ла-Игеры, находившейся в нескольких километрах от места взятия его в плен. Там капитан Прадо передал пленных полковнику Селичу, дежурному воинской части. Была произведена опись предметов, найденных в походной сумке Гевары: два дневника, кодекс законов, записная книжка с шифрованными записями, переписанный рукой Че сборник стихов, часы и еще три-четыре книги. (Из военной сводки в Боливийской армии.)

Первым говорил с Че полковник Селич. Мы, раненые солдаты, так же как Гевара, находились в ангаре. Но он был в другом конце ангара, и мы плохо понимали, что там говорят, хотя ясно слышали полковника, потому что он кричал. Он говорил об Америке. Полковник долго занимался Геварой, наверно, час или больше. Они о чем-то спорили — полковник хотел что-то выяснить, а Гевара отказывался отвечать. Вдруг Гевара влепил полковнику пощечину правой рукой. Тогда полковник поднялся и ушел. Майор Гусман хотел перевезти Гевару на вертолете в госпиталь, но полковник воспротивился, и нас повезли без него. (Рассказ солдата Хименеса.)

Едва вертолет с ранеными и убитыми солдатам поднялся в воздух, у оставшегося партизана усилились боли. Он что-то пробормотал. Я приложил ухо к его губам и услышал, что он шепчет: «Мне очень плохо, прошу вас, сделайте что-нибудь, чтобы унять боль». Я не знал, что делать, но он сам мне показал как его повернуть, чтобы облегчить страдания. «Во здесь, в груди, пожалуйста», — сказал он. Потом всю ночь стонал. (Рассказ лейтенанта, которому поручили пленного.)

Че вместе с другими пленными перевезли в небольшую школу в Ла-Игере, там, в одном из классов, он провел всю ночь. (Сообщение журналиста.)

Вот я в вашей власти, скорбящие пространства, забытый и одинокий.

9 октября, в воскресенье, в два часа дня президент Баррьентос и генерал Овандо получили сообщение о захвате Че. Состоялось совещание высшего командного состава. Генералы Торрес и Васкес внесли предложение расстрелять его. Никто не возражал. Немного спустя генерал Овандо передал в Валье-Гранде следующий приказ: «Передайте привет папе». Приказ был получен в Ла-Игере полковником Мигелем Айороа. Он передал его лейтенанту Пересу, а тот, в свои черед, — унтер-офицеру Марио Терану и сержанту Уанке. Палачи взяли свои карабины. В помещении, где был заперт Че, лежал, также связанный, партизан Вилли. Когда Теран вошел, Вилли его обругал, и Теран выстрелил ему в голову. Так же поступил Уанка с Рейнагой, который был заперт в соседнем классе. По жребию убить команданте Гевару выпало Марио Терану. Едва выйдя из класса, в котором он прикончил Вилли, он, охваченный страхом, решил сменить оружие на более надежное и направился к лейтенанту Пересу просить автомат М-2. Теран был невысокого роста, хлипкий. (Версия Антонио Аргедаса, боливийского экс-министра, сообщенная издательству «Пренса Латина».)

Я предан и похищен для казни:

глядите, невзгоды, на мои наряды для вечности.

Дни, годы, облака, что сделаете вы со мной!

Когда я вошел в класс, Че поднялся и сказал мне:

— Вы пришли меня убить.

Я был ошеломлен и, опустив голову, не отвечал.

— Что сказали остальные? — спросил он.

Я ответил, что ничего.

Я все не решался выстрелить. В этот миг Че показался мне очень высоким, огромным. Глаза его ярко блестели. Мне почудилось, что он сейчас на меня бросится, и у меня закружилась голова.

— Успокойтесь, — сказал он. — Цельтесь точней.

Скажи нам, где ты прячешься, о наша смерть,

которую никто не смог увидеть,

немыслимую и безмолвную.

Тогда я отступил на шаг к двери, закрыл глаза и дал первую очередь. Че с перебитыми ногами упал на пол, стал корчиться в судорогах, кровь текла ручьями. Я приободрился и дал вторую очередь — попал ему в руку, в плечо и, наконец, в сердце. (Рассказ унтер-офицера Терана Аргедасу.)

Труп Че, еще теплый, потащили на носилках к тому месту, где его должен был подобрать вертолет. Пол и стены класса были забрызганы кровью, но никто из солдат не захотел их отмывать. Это сделал священник немец, который молча смыл пятна и собрал в платок пули, прострелившие навылет тело Гевары.

Как только прибыл вертолет, носилки привязали к одному из полозьев. Труп, еще одетый в походную куртку, обернули холстом. Кубинец Эдди Гонсалес, который в Гаване держал кабаре в эпоху Батисты, подошел к нему и ударил по застывшему лицу мертвого команданте.

Когда вертолет прилетел на место назначения, тело положили на доску, голова с открытыми глазами свисала с доски. Полуголого, распростертого на доске, его положили на раковину умывальника, затем последовали вспышки фотоаппаратов.

Топором отрубили кисти рук, чтобы помешать опознанию. Но и тело было изувечено в разных местах.

Его винтовка досталась полковнику Анайе, часы — генералу Овандо. Один из солдат, участвовавших в операции, снял с него мокасины, которые кто-то из товарищей Гевары смастерил ему в горах. Но, поскольку они были слишком изношены и истрепаны от сырости, воспользоваться ими не пришлось. (Из сообщений в прессе.)

Будут цветы, что помнят тебя, будут слова, небеса,

дожди, как вот этот, и останешься жить нетленный,

свершив свой путь.

Спи, неподвластный ненастью,

гордость нашей печали.

Нет, Сильвия, твои письма меня не раздражают,

но у меня нет ни времени, ни интереса встречаться с Араухо. Пусть начнет читать Гегеля, он увидит Гегеля «марксиста» и другого Гегеля «экзистенциалиста», и тогда он поймет, почему нынешний экзистенциализм может вступить в плодотворный и конструктивный диалог с марксизмом при условии, что они откажутся от угроз и оскорблений.

Что ж до «метафизики», это тоже обычное обвинение. Араухо выискивает у меня черты метафизика, как пресловутые охотники за ведьмами старались найти клеймо дьявола в самых укромных складках тела. Но я ведь тебе говорил, что употребляю это слово для обозначения неких «последних вопросов» человеческого существования. Нетрудно понять, что жажда абсолюта, воля к власти, склонность к мятежу, страх одиночества и смерти — это вопросы, которые не назовешь проявлениями буржуазного разложения, они могут мучить (и мучают) также счастливых жителей Советского Союза.

Вопросы эти входят в конкретную целостность человека. И трактовать их возможно не иначе, как с помощью искусства. Кстати, об этом говорят не только прокаженные, вроде меня, это утверждают и великие марксисты. Всем философам, когда они касались темы абсолюта, приходилось пользоваться каким-либо мифом или поэзией. Об экзистенциалистах и говорить нечего. Но такое мы находим даже у традиционных философов — вспомни мифы у Платона, вспомни Гегеля, прибегавшего к мифам о Дон Жуане или о Фаусте, чтобы дать почувствовать драму несчастливого сознания.