Пароход Бабелон - Афанасий Исаакович Мамедов

– Сильно того желаю.

– Это невозможно. Вы человек штатский, можете не понять, почему.

– Отчего ж не понять?

– Скажите, почему вы решили мне все это сообщить?

– Просто мне искренне жаль вас.

– Война, Родион Аркадьевич. Тут жалеть сердца не хватит. Мир крив, Бог его выпрямляет.

– Война – тот самый театр, которого достаточно, чтобы выдвинуть осторожное предположение: история последних трех веков подходит к заключительной фазе. Видимый альянс цивилизаций, а на деле все одно: жизнь дается человеку с единственной целью, чтобы разбежаться, оттолкнуться и… взлететь!

Где-то заскрипело дерево, как стол или стул. Оба повернулись в направлении, откуда донесся звук. Комиссар полез в нагрудный карман кожанки и взялся за рукоятку маленького «браунинга», который несколько дней уже держал с досланным патроном.

– Там никого нет, – сказал он, выждав несколько секунд и возвращая пистолет на задержку.

– Вы в том уверены?

– Никого. Сделайте милость, ответьте на вопрос. Ольга Аркадьевна – она ведь вам не сестра?

– Как вы догадались? – Голос его стал глухой, невнятный, будто он говорил по телефону через линию фронта.

– Понял по тому, как вы обставляли свое ухаживание за Нюрой. А Нюра, по-вашему, состоит в заговоре?

– Просто она на службе у пана Леона. Знает, кто из ваших на постоянной связи с поляками.

– Это интересно!.. Что же удерживает вас в имении два месяца?

– Старуха. Разве вы не слышали, как свистят ее легкие?

Комиссар поймал себя на том, что уже второй раз за ночь повторяет про себя: «Вот оно как!»

– Я плохо различаю человеческое дыхание. Людские тревоги, опасения, взволнованность – это да. Хотел бы попросить вас об одолжении.

– Рад помочь.

– Не трудно вам будет первое время присмотреть за Нюрой, которая, как оказывается, столько знает? – Комиссар протянул «браунинг» Белоцерковскому. – С ним все очень просто.

– А вот этого не надо. – Родион Аркадьевич отвел руку Ефимыча.

– Хорошо. И еще – не могли бы вы отправить письмо в Самару, моим родителям? Я напишу его сейчас же. Буквально несколько строк.

– Все сделаю, не переживайте, хотя за почтовую немочь по всей стране ответственности на себя не возьму.

– Тогда идемте. Не будем терять время, – и улыбнулся: – Ваши запонки светятся даже в полумраке.

– Как ваши часы.

– Часы уже не мои.

Комиссар снова улыбнулся и вдруг заметил, что небо на востоке стало светло-серым, и уже выглянула, как ночная рубашка на девице, нежная розоватая полоска над горизонтом.

Мимолетный, незабвенный миг…

Глава девятая

Труба зовет

Наутро командование Западного фронта предложило главкому разрешить отвести войска на линию озеро Нарочь – Сморгонь – Молодечно – Красное – Изяслав Самохваловичи – Романово – река Случ. В ответ на это предложение главком указал, что отвод войск на указанную линию затруднит советской делегации ведение переговоров в Риге, и отдал приказ, пока идут переговоры, удерживать максимально возможную территорию.

Гришаня первый узнал, что за территорию выпало удерживать их полку. Сказал себе под нос довольно: «Весьма даже!..», оторвал от бобины телеграфа кусок ленты с приказом – и к окну на свет.

Только сейчас он понял по-настоящему, как далеко все зашло. Ни у полка, ни у него выбора нет. Поздно. Все решено.

Ему хотелось все делать быстро. Хотелось, чтобы жизнь сейчас текла без подробностей. Пусть они будут потом, пусть их будет потом много, но не сейчас.

Как назло, комполка он на месте не нашел. Обнаружил только незатушенную папиросу в скорлупе яйца на подоконнике комнаты.

Сказал про себя: «Жаль даже!..», но, поразмыслив, решил поискать комполка в окрестностях штаба. Судя по папироске – далеко он уйти не мог.

И только Шаня разлетелся, как пришлось ему остановиться.

Верховой, охая и ахая, стоял подле дубка и целился в него струёю.

– Твою ж мать, какая осень на дворе, какая осень!.. – все восклицал он, косясь на телеграфиста счастливым глазом.

Шаня отправился ждать комполка на порожке. Потом стоял еще у рукомойника, будучи единственным свидетелем шумных плесканий командира, потом – вышел за ним в сени, потом из сеней снова в светлицу.

А Верховой все пребывал в романтическом состоянии:

– Ох, Гриша, мухи твои животные!.. Ща бы кофею панского!..

Только после того, как голова Верхового с мокрыми волосами вынырнула из гимнастерки, послышалось:

– Что ты все бантик с буковками мне показываешь, долго я буду ждать, пока ты голос свой подашь?! Прочти и скажи. Ну же!..

Когда Гришаня зачитывал приказ, время ему казалось безмерно растянувшимся, а собственный высокий и дрожащий голос точно принадлежал другому, отчего в Шаниной груди прошел холодок и лоб его покрылся испариной. Но Верховой ничего не замечал.

– А я уже с поляком на лобызания летел, – не скрывал он своей радости.

И то, что Гришаня без конца дергал пальцами губу, интерпретировал в своем духе:

– Ты, брат, не тоскуй, сколько ночью могил вырыли, столько утром в них ляжет. Перебору не бывает никогда. Так что ходи, брат, под куполом без страховки. А сейчас – давай мне Матвейку.

Шаня, обретя прежний ход времени, кинулся искать ординарца Верхового.

Как только Матвейка появился, Верховой тотчас послал его собирать командирский состав. В течение получаса все офицеры были в штабе полка.

Верховой выглядел так, словно вчера не гулял. Говорил сухо. А главное – осмотрительно.

– Пришла пора прощаться с Белыми столбами. Пожили мы тут хорошо, пепла за собой не оставили. А что оставили, забудется. Выступаем немедля. Командирам эскадронов подготовить состав. Если есть вопросы, пожалуйста, а нет – так у меня есть.

И поднял командира пулеметного эскадрона, поинтересовался, что с тачанками, что с пулеметами. После показал всем на выход.

Командиры лениво застучали сапогами.

Верховой дал знак комиссару остаться.

– Полагаю, приключением твоим интересоваться более не станут, потому как не до тебя сейчас совсем, найдут упырям занятие поинтереснее. Но сам-то ты, брат, не остывай, помни, что вытолкнуть тебя хотят из жизни нашей общей. Об остальном – по дороге тебя проинформирую. А пока что обеспечь мне прощание с народом без страстей.

Бабы – те, что успели сойтись с красноконниками, – все утро кто плакал тихо, пользуясь моментом, что их никто не видит, кто давал волю чувствам прилюдно, не стесняясь своих и чужих детишек.

Нюра не плакала. Нюра просто шла в сторону «Проспекта», как называли белостолбовцы небольшую, мощенную черным камнем площадь, чтобы еще раз посмотреть на того, с кем провела ночь.

Анна Евдокимовна не заметила, что за нею, на всякий случай, по просьбе комиссара шел Родион Аркадьевич.

Эскадроны выстраивались повзводно на «Проспекте», прямо напротив трактирчика.