Он придет - Джонатан Келлерман

Я дал прочитать это Робин. Закончив, она отдала мне письмо обратно.

– Так что – его все-таки вышибли из этого дела?

– Да. Наверняка из-за давления извне. Но Майло едет в Мексику явно только для того, чтобы изучить прошлое Маккафри. Похоже, что когда он туда звонил, то выяснил по телефону достаточно, чтобы ему захотелось копнуть поглубже.

– Он едет за спиной своего капитана.

– Должно быть, чувствует, что дело того стоит.

Майло, конечно, храбрый парень, но и отнюдь не святой мученик. Перспектива остаться без пенсии его столь же не вдохновляет, как и любого другого.

– Тогда ты был прав. Насчет Ла-Каса.

Робин забралась под простыню и натянула ее до подбородка. Поежилась, но явно не от холода.

– Да. – Никогда еще собственная правота не казалась мне столь слабым утешением.

Музыка из радиоприемника, которая до сих пор робко шарилась по углам, вдруг отмочила неожиданный пируэт. К Роллинзу присоединился ударник – и теперь вышлепывал тропическую зорю на своих том-томах. В голову сразу полезли всякие каннибалы и лианы, густо переплетенные змеями. Сушеные головы…

– Обними меня.

Я залез под одеяло рядом с ней, поцеловал ее, обнял и вообще постарался никак не выдавать своих чувств. Но все это время мыслями витал где-то совсем далеко, в полном одиночестве на каком-то замороженном куске тундры, выплывающем прямиком в открытое море.

В ход в вестибюль Западного педиатрического центра украшали мраморные плиты с высеченными на них именами давно почивших благотворителей. Внутри вестибюль был переполнен больными, увечными и обреченными – все варились на медленном огне в бесконечном ожидании, которое представляет собой такую же неотъемлемую часть больниц, как иглы для внутривенных инъекций и плохая еда.

Матери стискивали у своих грудей туго спеленутые свертки, из-под слоев одеял вырывались вопли. Отцы грызли ногти, мудря над страховыми бланками и стараясь не думать о потере своего мужского достоинства, ставшей результатом столкновения с бюрократией. Малышня, способная ходить, ковыляла вокруг, упираясь руками в мрамор, тут же отдергивая их от холода и оставляя за собой грязные сувениры. Громкоговоритель выкликал фамилии, и избранные брели к окошку регистратуры приемного отделения. Голубоволосая дама в зелено-белой полосатой униформе больничного волонтера восседала за справочной стойкой, так же сбитая с толку, как и те, кому ей было поручено содействовать.

В дальнем углу вестибюля дети и взрослые, сидя на пластиковых стульчиках, таращились в телевизор. Тот был настроен на какой-то сериал, действие которого происходило в больнице. У врачей и медсестер на экране были белоснежные, без единого пятнышка, одежды, укладки на головах, безупречные лица и зубы, которые излучали влажные искры, когда эти персонажи в медленных, негромких и рассудительных тонах вели беседы о любви и ненависти, страдании и смерти.

Врачи и медсестры, которые проталкивались через толчею в вестибюле, в большинстве своем куда больше походили на нормальных людей – помятые, раздраженные, с заспанными глазами. Те, что входили, врывались сюда, реагируя на сигналы пейджеров и срочные телефонные звонки. Те, что выходили, проделывали это с проворством сбегающих из тюрьмы заключенных, опасающихся, что в последний момент их перехватит охрана.

На мне был белый халат с больничным пропуском, а в руках портфель, когда автоматические двери разъехались передо мной, а красноносый охранник лет за шестьдесят приветливо кивнул:

– Здравствуйте, доктор.

Войдя в лифт, я спустился в полуподвал вместе с унылой чернокожей парой лет за тридцать и их сыном, чахлым девятилеткой в инвалидном кресле. В бельэтаже к нам присоединилась лаборантка – молодая толстуха с корзиной шприцов, игл, резиновых трубок и стеклянных пробирок, полных рубинового жизненного сиропа. Родители мальчишки в каталке с тоской посмотрели на кровь; ребенок отвернулся к стене.

Об окончании поездки возвестил встряхивающий толчок. Нас изрыгнуло в тускло-желтый коридор. Мои попутчики свернули направо, в сторону лаборатории. Я двинулся в другую сторону, подошел к двери с надписью «Архив историй болезни», открыл ее и вошел.

Со времени моего ухода здесь практически ничего не изменилось. Мне пришлось повернуться боком, чтобы пролезть в узкий проход, прорезанный в набитых медкартами стеллажах высотой от пола до потолка. Никакого тебе компьютера, никакой попытки привлечь высокие технологии, чтобы привести в связную систему десятки тысяч обтрепанных картонных папок. Больницы – это консервативные институты, и прогресс приветствуют не более, чем собака приветствует чесотку.

В конце прохода маячила серая стена. Вплотную к ней восседала сонного вида молодая филиппинка, читая гламурный журнал.

– Вам чем-нибудь помочь?

– Да. Я доктор Делавэр. Мне нужно достать карточку одного моего пациента.

– Вы могли попросить свою секретаршу позвонить нам, и мы бы вам ее отправили.

Ну конечно. Через две недели.

– Рад это слышать, но мне нужно взглянуть на нее прямо сейчас, а моей секретарши еще нет на месте.

– Как фамилия пациента?

– Адамс. Брайан Адамс.

Помещение было разделено по алфавитному принципу. Я выбрал фамилию, которая направила бы ее в дальний конец, к секции «А – К».