В запредельной синеве - Карме Риера

– Да, вторую такую поискать! – шептались кумушки у Ворот Святого Антония, когда она шла через рынок. – Вон, вон, видишь, Хромоножка в наручниках? Да, я всегда говорила, что однажды это должно было случиться! Ведь они даже Великий пост не уважали! Бордель-то, конечно, был снаружи закрыт, но и тетушка Угета, и Хромоножка оставались внутри… И знаете для чего? На тот случай, если вдруг да заявится какой-нибудь зазевавшийся развратник, которому вдруг приспичило…

Многие останавливаются поглазеть на процессию. Хромоножка в нарядном платье идет рядом с Риполем, который на сей раз спешился. Она смотрит на людей, смотрящих на нее, улыбается тем, кто ей улыбается, и оскорбляет тех, кто посылает ей оскорбления.

– Она как королева, – говорит один парнишка своей матери, и та в ответ дает ему крепкую пощечину.

– Что ты такое мелешь! Обыкновенная шлюха! Ты разве не видишь?

В Черном Доме Беатриу никто не ждет, никто не встречает. Ее, словно она зашла в гости, проводят в узкую комнату с закрытыми окнами, где царит полумрак. Хромоножка все рассматривает подробно, в упор. Она не хочет думать о том, что с ней происходит. Она тысячу раз спрашивала Риполя, в чем ее обвиняют, но тот отвечал, что не знает, и с издевкой добавлял, что вряд ли в чем-нибудь хорошем. Беатриу снова принимается разглядывать выкрашенные красной краской балки на потолке. «Надо бы пройтись маслом по потолку, а стенам не повредила бы побелка». Слой пыли, словно шелковая ткань, лежит на подоконниках. «Наш-то бордель получше выглядит, чем этот дворец, хоть это и святое место… Вот до чего дошло! Мужчины не способны даже как следует убраться! Ведь ясно, что обычные женщины здесь не бывают, только такие же вот арестованные, как я». Чтобы отвлечься, она стала пристально изучать скудную мебель, стоявшую в комнате: стол со светильником, письменный прибор, два стула. «Должно быть, это комната для гостей. Видишь, Хромоножка, какую тебе оказали честь? Надо бы поправить чепец, но в наручниках это трудно. Нужно зеркало… Об этом я успела позаботиться, и о гребне тоже. С зеркальцем сразу чувствуешь себя иначе». Она спрятала зеркальце и гребень на груди. Больше она ничего с собой не взяла. Зачем? Она знала, что любую драгоценность, любые деньги у нее отберут. Тетушка Угета гораздо лучше все припрячет у себя и в целости сохранит. Хромоножке известно, что хозяйка борделя щедра и потому пользуется самой большой славой среди моряков, за исключением, конечно, владелицы борделя в Венеции, в котором, говорят, все девушки ходят в бриллиантах. Единственное, чего сейчас хочет Беатриу, это отвлечься и забыть о пытках, применяемых инквизиторами.

Ну что они могут ей сделать? И что она такого сделала? Все знают, что она шлюха. Это для них тоже не новость. Но с ведьмами у нее нет ничего общего! Она никогда не верила в эту чертовщину. Она католичка, истинная и правоверная. Еретичка?.. Вот еще! Она верит в Господа Бога, в Иисуса и деву Марию и еще в свою покровительницу, Марию Магдалину. Она будет отрицать любые обвинения. Что бордель был открыт в Великий Пост? Да никогда такого не бывало! Что она была шлюхой умершего епископа? Это выдумал один инквизитор, и это – чистая ложь, замешанная на зависти, но вы-то, ваша милость, вы ведь не поверите таким глупостям. Злые языки обвинили ее в сожительстве с епископом. Так она и знала! Проклятые злые языки! Изрезать бы их на куски и замуровать! Да чтоб они сгнили во рту у клеветников! Господин епископ, да будет царствие ему небесное и да простит его Господь, был святым человеком! Он бы не попустил, чтобы в его присутствии оскорбляли умершего пастора, который не мог сам себя защитить. Я-то грешница, и все это знают. Да только кто в нашем мире не грешен? Но за исключением всем известных моих грехов, да простит их Господь, я ничего не сделала такого, за что меня можно осудить. Я ведь из всего борделя молюсь исправней всех. И, как предстоит мне особо трудная работа, препоручаю я душу свою Господу Богу. И Розарий я читаю, как только появится у меня свободная минута. И не перестаю я молиться за здоровье моих посетителей и чтобы не убывало число их. Я шлюха, потому как и мать моя была шлюхой, и, думаю, бабка тоже. Ремесло свое исполняю я старательно, не грязнуля, и вообще женщина я порядочная. Я знаю многих, кто мне через это завидует и не прочь был бы оказаться на моем месте. Без таких, как я, худо было бы на белом свете. Куда бы забрел бык без плуга? Куда бы тогда девали бедные мужчины избыток своего семени? Да, я шлюха, с вашего позволения, почтеннейший сеньор инквизитор. Шлюха, но не колдунья! Я никогда не пользовалась никакими приспособлениями, кроме своего тела. Никогда не применяла ни отваров, ни средств из мошонки барана, скорпионьего жала, мозгов перепела, слюны ежей или еще чего в том же роде. Мне неизвестны иные притирания, кроме тех, которыми я сама пользуюсь, чтобы сделать гладкой кожу на лице, не знаю я и иных настоев, кроме тех, коими заглушаю вонь от пота или срамных частей тела. Только дождевая вода, настоянная на розах, гвоздике, мускатном орехе, лимонном листе, мушмуле, майоране и вербене. А больше ничего…

Она решила говорить как можно более убедительно, тоном слащавым, но в меру, чтобы не показаться ни испуганной, ни трусливой, ни совершенно покорной.

Где это видано, ваше преподобие, чтобы инквизиция занималась шлюхами? Неужто у вас нет другой работы? Неужто вам охота тратить на нас время?.. Ведь она-то ни грана общего не имеет с евреями, она христианка до последней капли крови, да, да, до последней, она ничуть не сомневается, хотя понятия не имеет, кто ее отец, зато прекрасно знает свою мать… А ее мать никогда не якшалась ни с одним евреем. Как и она сама никогда… никогда не ложилась в постель ни с одним обрезанным мужчиной, она и не слыхивала, чтобы хоть один еврей когда-нибудь переступал порог борделя…

Ты врешь, Беатриу Мас, дочь Беатриу Мас и сотни безымянных моряков! Ты врешь! Забыла про своего ангела? Ты, конечно, не хотела попасться, правда? Но, сама видишь, – влипла по уши… Что ты скажешь, если тебя обвинят в сокрытии преступника? Я буду отпираться… Будешь отпираться, что дала ему рясу? Но кто мог рассказать про тебя, кроме него самого? Вот дурачина! Да ты разве не видела, глупая, что он все выложит? Почему ты ему доверилась? Благодаря тебе он спрятался в борделе, да еще закрытом в самый разгар Великого поста. Благодаря тебе он удрал, переодетый монахом… Ты знаешь, Хромоножка, чем тебе грозит проделка с сутаной? Он тобой овладел, говоришь? Ах ты, распутная! Горазда ты хитрить, вспоминая о нем! Овладел, говоришь, дотянулся до небес, когда светит луна… Ты боялась и в первую, и во вторую, и в третью ночь после того, как узнала, что его нашли полумертвого, избитого неизвестно кем, и отправили в Черный Дом. Но примерно через неделю ты уже спала по ночам крепким сном, как ни в чем не бывало. В первые дни ты так дрожала, прислушивалась к любым шорохам, что даже стала слышать древоточцев, с которыми уже многие годы мирно уживалась в одной кровати. Но понемногу к тебе вернулась вера в него. Он храбрый, уговаривала ты себя, он храбрый и красивый, он не скажет ничего про меня, он не захочет причинить мне зла, как бы его ни мучили. А если меня и выдаст, если признается, что я дала ему рясу, то я буду отпираться. Разве похож дом свиданий на монастырь?.. Ну вообще-то, если присмотреться, то еще как похож! Ну чем не абатисса тетушка Угета? А я-то сама чем не наставница послушниц при моем мастерстве и наружности? Ох, Хромоножка, не болтай глупостей! И у стен есть уши. И, хоть ты никогда в жизни не произнесешь подобных слов вслух, Господь тебя слышит, и они ему совсем не по вкусу… Ни Господу, ни потрескавшимся стенам, которые их впитывают все до единого. Я наберусь храбрости. Я добрая христианка, и все это знают. Я соблюдаю все праздники, исповедуюсь и причащаюсь на Пасху. И без конца покаяния совершаю да епитимьи исполняю! Ну какая еще более суровая епитимья может быть, чем целый божий день петушков ублажать! На одного, который летает, приходится триста, которые… Этого ты не скажешь, Хромоножка, этого ты убоишься, как смертного греха, как дьявольских жаровен с кипящим маслом! Пресвятая Дева Мария, Мария Магдалина, защити меня, помолись за меня на небесах, возлюбленная моя!