В запредельной синеве - Карме Риера

Сначала пришли за Микелетом, который, сам того не желая, утвердил Риполя в его подозрениях, что компания, возвращавшаяся домой на закате в воскресный день, натворила что-то нехорошее. Мальчик признал, что дома не едят ни сало, ни свинину и что однажды, когда все были приглашены в гости к Щиму Марти, его близкие даже отказались попробовать лангуста.

Пере, который был старше брата на три года, не подтвердил слов Микелета и заявил, что свинину в их доме не ели, потому что она им не нравится. Его матери, Китерии, противны свиньи, которые бродят по городу, где им вздумается, и пожирают все, что им попадается. Поэтому она старалась, чтобы в ее доме не было ни сала, ни жира, ни свиной колбасы… Но все же в конце концов и Пере признался, в тот момент, когда ему выворачивали руку с бешеной силой, едва не выбивая суставы, что дома не едят свинины, так как это запрещено у евреев.

Жуан и Жузеп Таронжи, девяти и одиннадцати лет, сообщили подробности о побеге и о том, какие молитвы они возносили на корабле, наставляемые Габриелом Вальсом. Рассказали они и о собраниях, происходивших в доме знахарки тетушки Толстухи, во время которых обдумывался план побега. Жузеп, после того как ему пообещали выпустить его на свободу, если он скажет все, что знает, признался также и в том, чего не знал. Ему казалось, что тогда эти страшные люди будут довольны. Мальчик вообразил, будто его отпустят совсем скоро, ведь ему так хотелось поиграть и побегать с друзьями. Он думал, что без бабушкиного надзора сможет бегать на воле весь божий день, особенно теперь, когда наступало лето и он мог переночевать или перехватить пару ложек супа у кого угодно из соседей. Но Жуан так боялся страшилищ в рясах, что из него надо было тянуть слова клещами. Он рыдал и между рыданиями бормотал, что он католик, верит в доброго Иисуса и в Святую Деву Марию, к которой обращается с молитвой по три раза каждый вечер.

Закончив допросы детей, инквизитор приказал взяться за женщин. Их заключили в камеры по две. При том что суждениям этих кумушек, по мнению служителей инквизиции, в целом доверять не стоило, поскольку в них отсутствовала даже малая толика разумного, все же из их показаний можно будет выудить достаточно ниточек, чтобы сплести паутину улик, в которую попадутся все остальные. Из рассказов женщин о том, как они готовят и проводят субботний день, инквизиторы запросто делали вывод, придерживаются ли те иудейских обычаев или нет. Кроме того, хотя эти лицемерки и врали, святые мужи опирались на показания соседей и прислуги, которые присовокупляли к каждому делу.

Мужчин предпочли оставить напоследок. Единственное исключение сделали для Рафела Онофре, сына Вальс де Вальса Старшего: его допросили сразу же после того, как перевели из Башни Ангела в Черный Дом.

Из-за дела Рафела Онофре отношения между курией и его светлостью наместником короля, и без того весьма напряженные в последние недели, сильно ухудшились. Маркиз обвинял церковников в том, что они на следующий день после ареста тайных иудеев подняли против него мятеж под предводительством сэна Бойета. Церковь же, а точнее говоря сеньор инквизитор, обвинял наместника короля в том, что тот не хочет выдавать им Рафела Онофре Вальс де Вальса, которым должна заниматься святая инквизиция. Однако маркиз не выпускал арестованного из Башни Ангела, полагая, что его показания могут оказаться весьма ценными. Юноша, разумеется, предпочел бы остаться во власти наместника короля, который худо-бедно вел дела с его отцом, нежели попасться в цепкие лапы инквизиторов. Однако он оказался совершенно неспособным придумать предсмертную исповедь сэна Бойета, которая бы удовлетворила маркиза и помогла тому защитить Рафела Онофре от святого суда. Представ перед инквизиторами, младший Вальс – с тем же упорством, с каким он так и не согласился подтвердить, по настоянию маркиза, что перед смертью сэн Бойет уверял, будто ему заплатил за мятеж епископ, – утверждал, что рясу ему никто не давал, а он украл ее у одного монаха, просившего подаяния на одной из улиц Сьютат, в ту же самую ночь, когда двое незнакомцев заставили его пойти исповедать умиравшего. Однако свидетельские показания одной горожанки, жившей напротив борделя, спутали все карты. Она уверяла, что, поскольку делать ей в тот момент было нечего, то она отлично видела, как юноша рано утром входил в кладовую дома терпимости уже в рясе. К показаниям доброй христианки-бездельницы, так хорошо знавшей обо всем, что происходит у нее под окнами, и столь ревностно блюдущей заветы Господа, добавился рассказ Риполя о визите в бордель за час до того и о его подозрениях, что Хромоножка кого-то прячет.

Теперь, благодаря делу Рафела Онофре Вальс де Вальса, инквизитор Родригес Фермозино имел блестящую возможность отправить в тюрьму Беатриу Мас, благо документ на ее арест уже лежал в бумагах его предшественника, который все же так и не решился осуществить свой собственный приказ.

Хватило всего трех слов, чтобы Рафел Онофре, наконец-то поступивший в веденье служителей инквизиции, сник и рассказал всю правду. Всего три слова – и словно из него выпустили воздух. В мгновение ока от него добились того, чего не могли получить за два часа пыток: Хромоножка тебя выдала.

После сделанных признаний младший из сыновей Габриела Вальса был отведен в камеру. Его допросили еще раз лишь перед самым арестом Хромоножки. Больше месяца инквизитор обдумывал, как застать Беатриу Мас врасплох. Он решил выждать и сделать вид, будто ни в чем ее не подозревает.

Марию Помар привели на допрос во второй раз после того, как сделал признание Рафел Онофре. Девушка, ничего не знавшая о судьбе возлюбленного, со слезами восприняла новость о его заточении. Однако слезы застыли на ее ресницах, когда фискал заметил, что ее жених не стоит ни единого ее вздоха, потому что он обманул ее с Беатриу Мас по прозвищу Хромоножка, шлюхой из борделя. Но Мария Помар, хотя и ошеломленная этой новостью, собрала все свое мужество и ответила инквизитору, что не верит этим наветам, наверняка изобретенным кем-нибудь из недругов, чтобы погубить ее саму и жениха.

– Должно быть, это Беатриу Мас, ваше преподобие, по каким-нибудь причинам, хотя мы ничего плохого не сделали, возвела напрасные обвинения на Рафела Онофре.

– Вы не сделали ничего плохого? – с насмешкой спросил фискал. – Ничего, говоришь? С той самой поры, когда вы распяли Иисуса, и до того дня, когда захотели бежать с Майорки?

– Меня еще не было, когда Его распинали, – воскликнула с плачем девушка. – Уверяю вас, я никогда бы не допустила, чтобы Ему причинили столько боли!

Инквизитор уступил место другим служителям святого суда, чтобы те занялись обвиняемой. Она все сносила молча, кусая губы, чтобы не кричать от боли, когда ей сдавливали руки. Родригес Фермозино, закрывшись в своем кабинете, читал бревиарий и пытался сосредоточиться на молитвах, чтобы забыть это нежное, почти детское лицо, залитое слезами. Но вот Мария Помар начала стонать из-за непомерной боли, от которой не спасал даже обморок, и в конце концов согласилась с тем, что донес Шрам: Рафел Онофре научил ее молиться Адонаю. Они молились оба, перед тем как распрощаться на ночь, теплыми вечерами в саду. Однако она была уверена, что Рафел Онофре не знал, что это за молитва. Они вдвоем обращались ко Всемогущего Господу, и это их сближало и придавало им сил. А когда они были не вместе, то тоже молились в одно и то же время, когда колокола Сьютат звонили вечерню, чтобы встретиться в словах, посланных Богу.