Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин

флоры, а тюльпаны. А несу я их своей благоверной. Она тут по житейскому недоразумению. Пустите.

— А магарыч? У нас так. Пришел к общежитию по женскому вопросу — гони пузырь.

— Еще чего! Сам не пью и вам не рекомендую.

— Какой прыткий! Чуть что, поучать. И все-то он знает, и до всего своим умом дошел.

— Ну, пошутили, и довольно! У меня времени совсем не осталось.

— Ничего у тебя, милаша, не выйдет. Забирай свою флору и...

— Ну, уж этого я не потерплю!

Эти слова потонули в деланном смехе. Шура стоял перед развеселившимися вконец хозяевами положения, понимая, что ставить цветы наземь нельзя. Что с ними произойдет, он не знал, не представлял. Возможно, ничего и не произошло бы, но Шура почему-то решил, что цветы ставить наземь ни в коем случае не следует.

«Такое, значит, положение. Их трое. Я один. Как бы сделать так, чтобы их стало меньше?»

Шофер улыбнулся и отдал корзину тому, что больше всех размахивал руками.

— Подержи.

— Это зачем еще?

— Подержи, тебе говорят! Да гляди, не урони!

Парень оторопело взял корзину. Бакланов тут же рванулся к удивленно притихшим остальным двум. Сразу обоих схватил большими, крепкими руками, рванул к себе. Они изумленно глядели на него снизу вверх.

— Пропустите! Мне надо к жене. Вы можете понять? Или вы совсем уже?

Двое растерянно оглядывались на третьего, стоящего с цветами. Тот хотел было поставить цветы и кинуться на выручку товарищам. Шура, заметив это его движение, заорал:

— Не ставь! Не смей!

Третий опешил. Еще немного постоял с цветами. А Шура тех двоих треплет. Третий глядел, глядел на все это, а потом как захохочет. И так его разобрало, что уже и корзинку удержать не может. Только он хочет ее отпустить, а шофер не своим голосом орет:

— Не смей! Не моги! Не знаю, что сделаю!..

На этот шум многие вышли. Потеха, да и только.

Выбежала, узнав мужа по голосу, его благоверная.

— Шура, Шурик! Ну ты че? — За руку его схватила.

Бакланов отпустил тех двоих. Взял цветы у захлебнувшегося от смеха третьего и, повернувшись к толпе лицом, закричал:

— Все свободны!

Вот и сейчас он вошел в вестибюль общежития, поставил корзинку возле телефона-автомата. Незаметно осмотрелся — жены нигде нет. Значит, не ждет. Вежливо кивнув благосклонно к нему настроенной дежурной, вышел к машине.

Когда уже сидел в кабине, закрывал, стараясь не стукнуть, дверку, с пятого этажа, из окна, что под самой крышей, донеслось:

— Шура! Не уезжай, погоди!

Через две-три минуты из двери с треском, словно из ореховой скорлупы, вылетело нечто большое и невесомое. Нет, не облако. Облако одноцветное. Это же, что вылетело, выпорхнуло и заслонило все на свете — даже десятиэтажный дом, само сияло живыми красками. Они дышали и звучали, они менялись, переливаясь одна в другую. Шура глядел на чудо, приближающееся к нему, уже обволакивающее его с его сорок пятым растоптанным размером, с его запыленной, пропахшей новым хлебным зерном «Колхидой» и понимал, что это такое. Шура понимал, что в этом необъятном пространстве, напоминающем своим силуэтом женщину, таится уже возникшая, обретшая форму и сердце новая жизнь. Она скоро выйдет из своего убежища. И станет для Шуры самой великой радостью, самым большим счастьем. А пока эта жизнь для него Надежда, или Ожидание.

— Шура! Прости меня!

— Мне тебя не за что прощать, Агриппина, ибо я в этом деле человек лично заинтересованный...

— Прости меня! Я не могу к тебе вернуться!

— Сейчас не можешь, потом сумеешь.

— Никогда не смогу, я знаю. Я много про это думала...

— Ты не плачь. Это вредоносно для маленького, ибо огорчается и он. А зачем ему еще в утробе матери огорчаться? Наплачется еще.

— Ох, Шура, Шура! Упрямый ты, жуть! Я ведь говорю тебе, не смогу. Совесть не даст. Что люди подумают? Набегала, в подоле принесла...

— Кому какое дело? Принесла мне, а не им. Что им за дело такое-растакое! А что касается совести, то напрасно ты, ибо совесть в таком деле, как наше...

— Что ты, что ты про совесть! Нельзя про совесть. Она всюду помощник...

— Всюду да не всегда! В нашем с тобой деле нет...

— Если бы уехать куда...

— Нет. Тут я с тобою не согласен. Никуда мы не поедем. Уезжать из своих краев только потому, что трудновато или неудобства какие-то появились, негодное дело. Трудности и неудобства — все временно, а родина одна.

— Тогда я сама уеду.

— Ребенка родины лишить? Он же тутошний... Для здоровья вредно менять в таком возрасте место жительства. Я читал...

— Тогда как же?

— Вот увидишь, никто и не заикнется.

— Так подумают, если не скажут.

— Пусть! Пусть! Подумают: какая у нас любовь. Ничто ее не сломило. Знаешь, как эта мысль повернет людей к нам лицом.

— Думаешь, не отвернутся люди?

— А как же! Природа человеческая такая, когда видят люди, что любовь крепкая, что дитя счастливое, все принимает и понимает. Могут позавидовать. Но только поначалу...

— Нам? Позавидовать? Ну что ты фантазируешь, Шура!

— Да, я фантазер! А что тут плохого? Если бы я был не фантазер, я бы не надеялся так на тебя столько месяцев. Я бы и думать не смел, что мы с тобой не то что увидимся еще когда... Я верил и надеялся. И вот мы с тобою уже обсуждаем наш вопрос.

— Это не собрание, Шура! Это жизнь.

— Я тебя заберу из родильного дома. Я бы сейчас это сделал, да ты не готова. Не совсем готова. Я дом подготовлю. Цветы высажу под пленку, полы на место верну. Я колыбельку достал. Настоящую...

— Колыбель? Где?

— У Олисавиных на горище была.

— Сам взял?

— Что ты? Владимир Владимирович разрешил. Я у них в доме пока что. Присматриваю. Дом без хозяина не может.

— За чужим присматриваешь, а из своего оранжерею сотворил... Сырость развел. Хозяин!

— Ругай меня! Ругайся! И поделом это мне! Есть малость сырость. Но это пустяки. Я сейчас же верну полы.