Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин

Буду топить плитку день и ночь. Пойду в отпуск и стану топить. Вот хлеб вывезем на элеватор, сразу в отпуск... Успею. Тебе же втерпеж пока.

— Втерпеж пока. Но это дело у меня не спросит. Оно само решает, когда.

— Я успею.

— Ох, да погоди ты! Уговариватель! И замуж уговорил на свою голову, и теперь стараешься... Не смогу ведь я!

— Сможешь! Я знаю и верю, что сможешь, Ты у меня волевая.

— Шурик, ну подумай еще разик. Засмеют же тебя!

— Не позволю! Я тоже не лыком штопанный. Я умею поставить себя в обстоятельствах.

— Ну ладно. Поезжай!

— Поеду, поезжаю, поехал, — готовно отвечал Шурик, пятясь к машине. — Только скажи, как ты себя чувствуешь, ибо твое положение нелегкое.

— Все у меня нормально.

— Ну и славно, ладно, значит, ибо...

— Поезжай, поезжай, горе ты мое...

— Опять ты плакать. Не огорчай маленького, я же объяснял тебе.

И уж из кабины:

— Как на работе? Может, поменять работу-то?

— Что ты. Я после родов посижу сколько надо, а на стройку вернусь.

— Ага! Понятно.

Машина впервые за все время рванула, засияла дальним светом. Ушла, не крадучись, в незримый, но звучащий мир, где слились в одно целое хор сверчков, цикад и шелест моря, шелковый и пахучий, и черный бархатистый ветерок ночи.

— Боюсь зарниц и дальних гроз... Мне всегда кажется бог знает что, Колчедан.

— Ну, Арина!

— Когда ты рядом, я ни о чем таком не думаю.

— И правильно. Вообще не думай о таком. Да когда меня нет рядом... Зарницы, грозы говорят о том, что природа жива... Полна энергии.

— А мы... мы виноваты перед нею. Мы ее раним. Во всяком случае ранили раньше. Я археолог. Я знаю... Когда-то на этой земле росли кедр, маслина, смоковница... Понимаю, эволюция. Но еще десять лет назад на скалах полно было можжевельника. Сейчас только терновник. Все вытоптано, искорежено. Недавно проезжала в тех местах. У одной из сопок склон выжжен. Сколько многолетних трав погибло!

— Все это временно, Аринка!

— Природа ведь не знает. Ей больно!

— Давай-ка поговорим о другом, Арина!

— Если мне не выговориться, я не смогу успокоиться потом.

— Ты слишком абсолютизируешь временные явления. Все преходяще.

— Увы, станция строится навсегда. Я как-то разговорилась с одним. Видать, какой-то крупный специалист по этому делу. В черной «Волге» подвозил меня. Он твердил, что все будет в порядке, что, мол, у нас ни на одной станции не наблюдалось за тридцать лет эксплуатации несчастных случаев.

— Может, уедем отсюда, Арина? Уедем подальше, и ты успокоишься.

— Сейчас нельзя. Я должна родить маленького там, где он зачат.

— Что это, закон, что ли?

— Я чувствую. Я уже мать и потому должна прислушиваться к себе. А потом уехать — это не выход. Это все равно, что спрятать голову под крыло.

— Я это так сказал. Я и сам не представляю себе жизни в другом краю. Я там работать не смогу.

— Я так рада, что ты свою дрофу этому Иванову отдал. Я не могла на нее глядеть. Эти две шеи, две головы. Какое уродство!

— Я сейчас уже и сам не могу понять, откуда во мне возникло это... Эта дрофа. Это как наваждение. Иногда мне кажется, что видел ее. А порой думаю, что это был оптический обман, просто две птицы стояли так близко, что слились в один силуэт. А Валентин, когда глянул на картинку, так сразу и попросил: подари или продай. Да ладно! Прости. Ты думаешь нынче спать? Два часа ночи уже.

— Погоди. Видишь, сверкает еще. Где-то сильнейшая гроза, а у нас ни звука. Мне кажется, что вот примерно так я испугаюсь первых ощущений.

— Каких?

— Предродовых.

— Рано об этом говорить.

— Ничего не рано. Во мне он уже вовсю живет. Даже шевелится. Вот потрогай.

— Ничего не шевелится.

— Это ты просто не чувствуешь. Снаружи, наверное, незаметно. Мама, знаешь, что мне сказала?

— Что?

— То, что ты ни разу в жизни не болел.

— Точно. Не помню за собой этого.

— А знаешь, почему? Потому что она тебя дома рожала, потому что мать тебя еще мокренького к груди своей приложила.

— Ну-у...

— Вот тебе и ну! Знаешь, что новорожденных приносят к матерям аж на третьи сутки?

— Да?

— Ждут, пока молоко прибудет. А мама считает, что молоко и вовсе поэтому может не появиться. Противоестественно это.

— Не мама у нас, а настоящий профессор!

— А знаешь что? Мой маленький тоже никогда болеть не будет. Я ему, как только рожу, сразу же дам грудь. Он должен меня почувствовать. Он должен понять, что я рядом. А то столько были вместе, одной кровью жили и вдруг на три дня разлука. Он подумает, что он совсем-совсем один. Он не поймет, что с ним произошло. Он испугается... А потом мы его окрестим.

— Я партийный человек, Арина, атеист! Ты ведь тоже!

— Да ты меня не понял, может, я не так выразилась. Не в буквальном же смысле окрестим. Просто окунем в воду, в море. Дело ведь не в обряде, хотя он есть у всех народов. Окунание в воду укрепляет мышцу сердца. Чем раньше это сделать, тем спокойнее будет малыш. Спать будет хорошо, кричать по ночам не будет.

— По-моему, ты нервничаешь раньше времени, оттого и фантазируешь. А если дитя простудится?

— Я тоже этого опасаюсь. Разумом опасаюсь, а чувство подсказывает: не бойся!

СТОЛКНОВЕНИЕ

Вася Конешно с вечера не выключил радио. Без пяти шесть в динамике затрещало, затем пошли чистые звуки позывных республиканского радио. Они и разбудили Васю. Маленький, круглоголовый, он сбросил короткопалые с незагорелыми ступнями ноги на пол, схватил себя за жесткие щеки. И первое, что решил, — не бриться. Еще звучал гимн, а Вася Конешно уже ходил на цыпочках по хате.