Покой - Джин Родман Вулф

одном из верхних ящиков моего старого бюро в доме бабушки, рядом с бойскаутским ножом. Я все еще не нашел дорогу назад, к той удобной застекленной веранде, где горел огонь в камине. Но я ношу с собой блокнот, ручку и пишу – то в коридорах, то в странных покоях. Среди них оказалась и моя квартира в районе под названием Выгон.

Она больше, чем у Лоис Арбетнот, но ненамного. У меня есть гостиная, спальня и кухонька-едальня. (Это последнее выражение принадлежит домовладельцу, а не мне.) Мои окна – два в гостиной, два в спальне – выходят на Катальпа-стрит, которая, извиваясь прочь от того, что сейчас называется старой деревней, меняет название на Айви-роуд. Я аккуратно застилаю постель по утрам, меняю простыни два раза в неделю и жалею, что моя спальня недостаточно велика, чтобы в ней можно было поставить какое-нибудь кресло – увы, его мне не видать. Моя гостиная (где я сижу сейчас) размером десять на пятнадцать футов. В ней два кресла, скамеечка для ног, диван, журнальный столик, радио и пять книжных шкафов. Я подумываю о покупке телевизора, а администрация Выгона, как я слышал, рассматривает возможность установки антенны и протягивания проводов. Письменного стола нет, и поэтому я расположился в кресле, упираюсь ногами в скамеечку и пишу на коленях.

Раздается звонок.

– Кто это?

Шепот.

– Кто это?

Шепот.

– Лоис?

– Меня зовут шшш-шшш, мистер Вир.

Я нажал кнопку, чтобы открыть наружную дверь. Моя посетительница, кем бы она ни была, вошла в тесный маленький вестибюль и замешкалась, выбирая одну из трех лестниц. (Я сидел, прислушиваясь к ее шагам по тонкому ковру снаружи, с книгой на коленях.) В дверь постучали.

– Входите.

Это оказалась шестнадцатилетняя девушка, длинноволосая, в свитере и очень короткой юбке. Лицо у нее было круглое, миловидное, привыкшее, по-моему, к улыбкам; волосы темные с рыжим отливом, что-то среднее между каштановыми и русыми. У нее была хорошо развитая, чуть полноватая фигура, и сегодня она выкрасила ногти в ярко-красный цвет.

– Извините, что не встаю. Я перенес инсульт, который привел к частичному параличу одной ноги.

В ответ прозвучало, нервно:

– Ну и ладно!

– Не хотите ли присесть?

Девушка села и сразу же вскочила. Стул стоял недостаточно близко, и все же она боялась сдвинуть его с места. Наконец она пристроилась на краю моей скамеечки для ног, осторожно сомкнув колени и изогнув ноги так, будто хотела спрятать ступни.

– Я знаю, – начала она, – вы понимаете, зачем я здесь. Мой папа…

– Боюсь, я не расслышал вашего имени, когда вы позвонили.

– Шерри. Мой папа… Он чувствует себя ужасно, мистер Вир. Просто ужасно.

– Я тоже чувствовал себя ужасно.

Я вспомнил, как стоял по пояс в яме – не то канаве, не то траншее, – которую мы вырыли в сухом русле Сахарного ручья за два дня. Моя лопата ударилась о камень и раздался звон; в пятне лунного света я заметил блеск металла в руке Лоис. Я забрал у нее пистолет – маленький, никелированный автоматический кольт 25-го калибра, – когда она наклонилась посмотреть, что я нашел. По ее словам, она боялась, что я попытаюсь присвоить клад.

– Наверное, нехорошо, когда тебя дурачат.

– Мне говорили, что некоторым это нравится.

– Так сказал папа. Я говорила с ним сегодня днем, и он сказал, что сделал многих людей очень счастливыми, и это никому не повредило. Пятьсот долларов – самое большее, что он когда-либо получал, а обычно намного меньше. Если подумать, сколько ему пришлось потрудиться, это не так уж много, верно? Я имею в виду, ему приходится писать сам текст. Заведение в Нью-Йорке, которое печатает книги, могло бы это сделать, если бы он захотел, но они берут дорого – он говорит, у них нет другого выхода. То же самое и с переплетом. Он разыскивает старые материалы и работает с ними, и часто они настолько гнилые, что рвутся чуть ли не от прикосновения.

– Тогда зачем ему вообще этим заниматься?

– Он больше не будет! В смысле, я вам обещаю! В смысле, он мне сам так сказал. Он не знал, что я пойду к вам, – и не знает, что я сейчас здесь. Мистер Вир, мне кажется… он хочет покончить с собой.

– Он рассказал Аарону? – спросил я. – О нашем сегодняшнем разговоре?

– Ой, нет!

Шерри Голд ерзала, сидя на моей скамеечке для ног; ерзала, когда говорила, и, в равной степени, когда говорил я, как будто не могла усидеть на месте. Я заметил, что она носила кольцо выпускного класса с датой следующего года; прошло много времени с тех пор, как я видел кольцо выпускного класса с датой следующего года.

– Они не ладят друг с другом. В смысле, совсем не ладят. В смысле, я точно знаю – Рон любит папу, и папа любит Рона, но они ни в чем не могут договориться, и папа такой тихий, а Рон всегда кричит. Вы же знаете, какой он. А потом мама злится на Рона за то, что он кричит, потому что она не хочет, чтобы соседи слышали, что мы ссоримся, а папа ссорится с ней из-за того, какими словами она называет Рона, и это приводит Рона в ярость, и он уходит очень злой, и иногда проходит неделя, прежде чем он возвращается. У него есть друзья, у которых свое жилье, и я думаю, иногда он остается с девушкой, которая занимается всяким. В смысле… не спрашивайте, чем именно.

– Не буду.

Ее правая рука продвигалась, хотя и очень медленно, к поясу юбки. Воспоминание о ночи с Лоис все еще было настолько сильным, что на мгновение мне показалось, будто она собирается вытащить оружие.

– Вы не пойдете в полицию?

Я решил ее проверить.

– Планировал пойти к людям, которые купили книги; в конце концов, это же их обманули. Мистер Блейн и библиотека – единственные, о ком я прямо сейчас знаю, но думаю, что смогу выяснить и некоторые другие имена.

Я не успел толком понять, что происходит, а она уже сбросила юбку – видимо, расстегнув пуговицу сбоку – и шагнула вперед, по-прежнему в оксфордах и коротких носках. На ней было то дешевое нижнее белье из вискозы, которое продавали девушкам, считающимся социально, хотя и не сексуально незрелыми; она проворно села мне на колени, скинув туфли со шнурками, которые остались завязанными.

– Пойми, мы можем заключить сделку. Ты не скажешь – и я не скажу.

Ее юные волосы так благоухали, как будто я спрятал лицо в ветвях цветущей яблони.

Позже