Одуванчики в инее - Маргарита Зверева

Грустные тигры созерцали кусты, испещренные немыслимыми цветами, важные павлины всматривались в газеты, рогатые зайцы выглядывали из-за светящихся деревьев, а удивленные рыбы проплывали сквозь фонарики на водорослевых зарослях. Трудно было всмотреться в какую-то из картин, так как глаз невольно перебегал с одной на другую в попытке запечатлеть на своей радужной оболочке как можно больше.

Жизнь на картинах Сигимонды казалось подвижной, и я был уверен, что слышал шелест листьев ее волшебных миров. Невозможно было взглянуть на одну и ту же картину дважды, как и зайти дважды в одну и ту же реку. Они дышали и менялись буквально на глазах, и хотелось немедленно выдумать историю к каждой из них.

Между картинами я рассмотрел темно-зеленую стену, идеально гармонирующую с красно-золотым ковром под моими уже окрепшими ногами. Постепенно тепло шкафа прогревало мои руки и ледяную глыбину, сковывающую грудь. Из открытой кухни пахло корицей.

– Всегда, когда хочется расплакаться, сперва надо заварить крепкого сладкого чая. И уже только тогда начинать рыдать, – сказала появившаяся в кухонном проеме Сигимонда. Желтые ее глаза смотрели на меня довольно сочувственно. – Постарайся отпустить несчастный шкаф и проходи сюда.

Я с некоторой болью разжал пальцы и последовал за ее взвившимся платком и подолом юбки, улизнувшим за угол. На стенках крошечной кухонки тоже умудрились разместиться картины, между которыми вдобавок еще были прибиты полки с глиняными фигурками и вазочками. Под высоким потолком покачивалась лампа из цветного стекла, а на столе уже стояли две кружки и дымящийся чайник. Я сел напротив Сигимонды.

– Возьми печенье, – сказала она и пододвинула ко мне фарфоровую чашу, с которой на меня смотрели расписные улитки.

Мне было совершенно не до еды, но я послушно взял еще теплую печенюшку и положил ее себе в рот. По моему языку растеклась яблочная сладость с медом, и я невольно прикрыл глаза. Сигимонда дала мне несколько мгновений, чтобы прийти в себя и оттаять.

– Сейчас тебе кажется, что тебя жестоко обманули, не правда ли? – без прелюдий начала Сигимонда, стоило мне немного расслабиться. – Книги, твои мечты, вся жизнь…

Я сразу снова скрючился и напрягся. По сути, именно это мне и казалось. Я предал своим чертам легкий знак согласия, которого Сигимонде оказалось достаточно. Она вздохнула.

– И знаешь, я хотела бы тебя уверить в том, что на свете все-таки есть волшебство, способное остановить время, уберечь тебя от того, чего ты так отчаянно боишься, но… – Взгляд ее был почти виноватым. – Но я не могу этого сделать. Потому что такого волшебства нет. Горькая правда в том, что все дети когда-нибудь становятся взрослыми. И избежать этого тебе никак не удастся.

Я положил печенье, которое держал в кулаке, на стол и ухватился взглядом за линии и узоры на его деревянной поверхности. Во мне назревала щиплющая в горле злоба. Зачем она заманила меня сюда? Чтобы еще немного помучить? Слова ее кололи меня в совсем еще свежие раны.

– Ты не можешь улететь с Питером Пэном в Нетландию и забыть про этот мир, – беспощадно продолжала она. – Тебе не миновать того, что тело твое вырастет и изменится до неузнаваемости. Но все же есть нечто более важное, чем внешность, избежать чего ты можешь хотя бы попытаться.

Сделав над собой усилие, я снова поднял на нее глаза. Дальше падать было некуда. Хуже уже стать не могло. Я готов был слушать.

– Ты можешь попытаться избежать забвения, – веско выговорила Сигимонда, и желтые глаза ее сверкнули янтарем. – Именно оно является твоим самым страшным врагом. Именно оно подкрадывается в один прекрасный день, хватает тебя шелковыми рукавицами и утаскивает в звуконепроницаемую камеру, в которой ты с того дня живешь отдельно от всего мира, сам не ведая об этом. Как в стеклянном шаре, который наполнен только тобой, тобой и еще раз тобой. И идеями, которые витают вокруг тебя и затмевают твой взгляд. Они покрывают внутреннюю сторону твоего стеклянного шара, как пар и пыль, и ты мог бы протянуть руку и протереть хотя бы маленький кусочек, чтобы выглянуть наружу, но ты не хочешь. Тебе это даже в голову не приходит. Ты пленник забвения. Тебе в нем удобно. Комфортно. Оно сладкое, это забвение. Бойся его, как самой смерти, мальчик. Именно оно превратит тебя в то, что наводит на тебя такой ужас. Очень даже оправданный ужас, по правде говоря.

Она взяла чашку, стукнув об нее кольцами, и поднесла ее к своим сухим губам.

– Чтобы стать королем, герой должен пуститься в путь, помнишь?

Конечно, я помнил. Как я мог забыть?

– Каждый ребенок должен пуститься в путь. Страшный, несомненно. Пугающий. Но знаешь, что главное в этом пути? Не забывать, куда ты идешь. Не терять из виду цели. Не заблудиться и не потеряться.

– И куда же я иду? – выпалил я с горечью. – Какова моя цель, можно узнать? Если Нетландии нет и быть не может?

Сигимонда поставила чашку обратно и наклонилась ко мне.

– А куда идет герой в сказке?

– Ну… Обычно обратно, – смутился я.

Сигимонда ткнула в меня окольцованным белым пальцем.

– Правильно! И скажу тебе даже больше. Не обычно, а всегда. Герой всегда возвращается! Вот твоя цель, понимаешь? Пуститься в путь, чтобы вернуться. Не чтобы по пути повеселиться вдоволь, а потом погрязнуть в каком-нибудь болоте, а чтобы вернуться!

– А куда мне вернуться? – не понимал я. – В наш двор, что ли? И зачем? Если все уже будет не так…

Сигимонда снова откинулась на спинку стула и пронзила меня долгим взглядом.

– Вернуться к самому себе, Воробей, – сказала она наконец тихо. – Отбросить все лишнее, сразиться с драконами, которые повстречаются на твоем пути, полюбить прекрасную деву, победить тьму и злую колдунью, прозреть и вернуться к самому себе. Без пелены перед глазами и без лжи в сердце. Вот твоя задача. Вот твоя Нетландия. В тебе. Главное, не дать играм, придуманным взрослыми в самом страшном смысле этого слова, увлечь тебя в круговорот суеты и пустоты. Быть бдительным и все, что тебе предлагают, ставить под вопрос. Проверять на прочность и на правду. Бежать от пустоты. Слышишь? Всегда бежать от пустоты! Тогда ты не утонешь по дороге. Тогда ты вернешься. И когда ты вернешься, ты будешь королем.

Я слушал и слушал и в какое-то мгновение стал слышать. Слышать слова Сигимонды. С удивлением я положил руку на теплеющую грудь. Там неудержимо растекалась ледяная глыба, выпуская на волю мои мечты и надежды, только совсем недавно утерянные навеки, как я думал. Мне казалось… я очень надеялся на то, что понимаю то, о чем говорит Сигимонда. Я знал, что понять ее было жизненно важно.

– Что, если я окажусь в стеклянном шаре и сам того не замечу? – прошептал я, вновь обретя голос. – Кто мне подскажет, что я заблудился?

Сигимонда облегченно улыбнулась.

– Например, ты заметишь это, когда услышишь какие-нибудь страшные новости и первым делом подумаешь, как хорошо, что случилось это не с тобой. Когда будешь думать, что чужая беда тебя не касается. Что твое благополучие важнее всего. Когда деньги покажутся более важными, чем правда. Когда поверишь в то, что той самой правды на свете нет. Что нет зла и добра. Что нет вечных устоев и чудес. Тогда, Воробей, тогда надо бить тревогу. Тогда надо размахивать вокруг себя всем, что попадется под руку, чтобы разбить свою клетку на мелкие кусочки. А потом продираться сквозь осколки наружу, к воздуху и свету. Невзирая на свои раны и мнимые потери.