Одуванчики в инее - Маргарита Зверева

Внезапно Сигимонда усмехнулась.

– А еще ты заметишь, что окончательно превратился во взрослого, когда скажешь, что не любишь детей. Ужасно! – воскликнула она. – От людей, которые не любят детей, надо держаться дальше, чем от саблезубых тигров! От них можно заразиться всякими тяжелыми болезнями.

Тут и я не смог сдержать смеха, прорвавшегося через мое измученное невыносимыми переживаниями тело. Некоторое время мы сидели каждый в своих раздумьях и потихоньку отхлебывали из кружек пряный чай.

– У Ляльки Кукаразовой тоже есть стеклянный шар… – начал я, не успев толком сформулировать свою мысль, и Сигимонда обрадованно закивала.

– Да-да! Лялька… Ляля моя дорогая… Это как раз тот шар, который мог быть вокруг нее. И вокруг ее друзей. Но они умеют быть вместе. Видеть друг друга. Как вы. На своем чердаке. – Она подмигнула мне. – Они собираются, потому что любят друг друга. Хотя они такие разные. Хотя они далеко не идеальны. Каждый по отдельности. Осуждение и сплетни – это яд. Яд! – Сигимонда рьяно покачала головой. – Умение любить и дружить – вот то, что спасет тебя от стеклянного шара. Не отделять себя от своего друга. Запомни тот шар, Воробей. Вы не зря так к нему рвались. Запомни, что он должен быть у тебя перед глазами, а не вокруг тебя. И у тебя будут все шансы вернуться в детство.

– Или вовсе не терять его? – с надеждой спросил я.

– Или вовсе не терять его, – подтвердила Сигимонда. – Но к тому, что будут трудности и промахи, ты должен быть готов, дорогой мой мальчик. Без них, к сожалению, вряд ли обойдется.

Я медленно кивнул. Бережно, чтобы не расплескать внутри себя сосуд, в который влились драгоценные слова Сигимонды, я повернул голову к окну. На улице темнело. Но уже не так настойчиво и резко, как вчера. Мороз и ночь отступали.

Пока я смотрел на переливающееся небо, Сигимонда встала и вышла. А когда она вернулась, в руках у нее была книга. Она положила ее передо мной на стол. Большую и тяжелую.

– «Хроники Нарнии», – улыбнулся я ей, как старому дорогому другу.

– Прекрасная, не правда ли? – подхватила Сигимонда. – Столько приключений! Все для и про детей! Как интересно, должно быть, жилось тому человеку, который это написал, тебе не кажется?

Как ни странно, но об этом я никогда раньше не думал. Я любил книги, но совсем не задумывался о тех, кто их писал. Я озадаченно взглянул на Сигимонду. Она определенно была права. Если то, что писали эти люди, было способно унести меня в иные миры, из которых не хотелось возвращаться, то что же должно было твориться в их головах?

Сигимонда открыла первую страницу, и я увидел портрет лысеющего мужчины с продолговатым лицом и глазами, полными искр и мальчишества.

– Он взрослый, – констатировала она. – Все сказки написаны взрослыми.

Она обошла стол и снова опустилась на свое место. Я не мог оторвать взгляда от раскрытой книги. Лампа бросала разноцветные танцующие блики на стены и стол. Откуда-то доносились звуки скрипки, тоскующей по небесам.

– Веришь ли ты в сказки, Воробей? – послышалось мне словно издалека.

Я отрешенно кивнул.

– Верю.

– В сказки. Веришь ли ты в сказки, Воробей? – повторился вопрос уже громче.

Вокруг меня поднимался теплый ветер.

– Верю. Верю, – отозвался я вновь.

– Воробей!

Я окончательно очнулся и поднял взгляд на Сигимонду.

– Веришь ли ты в сказки, мальчик? – прошептала она в третий раз сквозь наполняющую воздух музыку.

В животе моем взвились воробьи, а в груди зазвенели колокольчики. Я широко улыбнулся и выпрямился.

– Я верю! Я верю в сказки!

И голос мой слился с песней скрипки.

Мама Воробья

Сидит за кухонным столом и плачет. На ней желтый свитер, напоминающий о солнечной погоде, но никак не подходящий к ее настроению. Иногда поднимает голову, словно намереваясь что-то сказать, но только смотрит в окно, закусывает губы и снова опускает лицо на ладони. Волосы небрежно падают на плечи.

(Качает головой и плачет.)

(Жмет плечами и плачет.)

(Плачет.)

(Плачет.)

(Плачет.)

И настала весна. По вздохнувшему в полную грудь небу рассыпались птичьи стаи. Серое полотно, лежащее поверх крыш целую промозглую бесконечность, свернулось, и на его место приплыли молодые облачка, пахнущие сахарной ватой. По улицам побежали легкие детские ноги, а по каналам, живоносным жилам нашего города, вновь потекла вода.

Я сидел на крыше и слушал журчание потоков, несущихся по водосточным трубам, а вдали похрустывал трескающийся лед на свинцовом море. Во дворе открывались окна, и монотонные возгласы телевизоров вырывались из застоявшегося воздуха на волю. Далеко улететь им, правда, не удавалось. Попадая в чуждую им среду, они терялись в свежести весеннего ветра и лопались, как мыльные пузыри.

С того судьбоносного дня, в который решились – ни много ни мало – исход нашей игры и моя участь, прошло уже некоторое время, и я успел худо-бедно успокоить вихрь в моей душе и разложить все услышанное и понятое по полочкам. Ребята из Красного квадрата, конечно, ликовали, узнав о своей победе, и все еще ходили с задранными носами, но я не завидовал такому успеху. Не то мне было надо. Я знал, что, даже проиграв, я приобрел нечто бесценное. Надо было только научиться хранить это нечто так, чтобы иметь возможность вспоминать его при необходимости. Поиском такой надежной ниши я и занимался, понимая, что забыть слова Сигимонды означало потеряться в грядущих бурях взросления.

Тем временем в нашем дворе шла подготовка к одному значимому событию. Расставлялись длинные деревянные столы и лавочки, развешивались гирлянды из разноцветных фонариков, вывешивались из окон длинные ленточки. Несмотря на вязкую слякоть под ногами, настроение у помощников было приподнятое. Сквозь звон посуды раздавались насвистываемые песни и смех.

Двор собирался отмечать свадьбу Татьяны Овечкиной и некогда грустного доктора, который как-то наведывался ко мне, а потом упал ей, так сказать, прямо под ноги. С тех пор Татьяна Овечкина разбавила свой гардероб цветами более насыщенными, чем бежевый, и порозовела, а Мирон перестал предлагать подсы́пать ей в чай антидепрессантов.

Хотя теперь ему это не составило бы никаких усилий: он сменил место жительства на этаж ниже, а статус без вести пропавшего сумасшедшего сироты – на законного сына, и частенько захаживал к соседке, чтобы поболтать о жизни. Иногда я скучал по черноте, от которой Мирон избавился наряду со своим скудным имуществом. Наверное, потому что боялся, что мой друг может как-то измениться и внутренне. Но в целом я привык к его новому чистому облику и радовался тому, что он все меньше говорил о дальнейшей мести и беспросветном мраке. Мирон приобретал мир.