Безумие - Елена Крюкова

– Доктор Сур, – Люба отступила от стола на шаг. – Больной умер.

Сур замолчал на миг, потом закричал неистово:

– Что?! Что?!

Лида видела много смертей на своем веку. И каждый раз плакала, глядя на мертвого больного. Закрыла лицо ладонями. У нее руки, ловкие, умелые, гибкие, были затянуты в резиновые стерильные перчатки. А Люба без перчаток. Чисто вымыла с мылом. Ноготки пострижены. Блестят, как маленькие кабошоны.

Сур смотрел на ее руки. Она спрятала их за спину.

Шагнул к изголовью. Завернул больному верхнее веко.

– Зрачки не реагируют на свет! Черт!

Обернулся резко и чуть не сбил с ног Лиду.

– Вы хоть понимаете, что это значит! На шоке умер больной! Его родня нас засудит! Вы подвели меня под монастырь!

– Кто подвел, доктор? – Люба старалась говорить спокойно. Голос не слушался ее. – Вы же сами повышали напряжение. Мы обе слышали. Вы повышали и сообщали, на сколько. Мы свидетели.

Сур обмяк. Отвернул от женщин лицо.

Выключил аппарат. Лида уже снимала круглые электроды с висков Марсианина. Вытирала ему намазанную вазелином кожу. Все, отслушал свое радио «Маяк». Отсидел свое в каменном ступоре. Что ты видел, что слышал, когда так недвижно восседал, что проносилось под черепом твоим, какие видения? А может, ты видел лишь пустоту, одну пустоту, ту, что ждет нас всех там, куда ты ушел?

«Господи! Ты запрещен, но Ты есть. Скажи мне, есть после смерти что или нет!»

Сур смотал провода в клубки, выдернул все штепсели из всех розеток. На нем лица не было. Он понимал, что он виноват. Но не хотел это признавать. И не хотел думать, что теперь будет с ним. Больного похоронят, это ясно. А вокруг него заклубился густой зимний сырой туман, и лишь опушенные инеем ветки серебряно просвечивали сквозь тоскливую мглу.

– Звоните в морг, Люба.

– В пятую больницу?

– Ну вы же сами все прекрасно знаете. В пятую. Пусть приезжают… забирают. А то он тут у нас… – Помахал рукой возле лица. – Жарко. Жарко тут. Топят как в бане.

Вышел. Дверь закрылась, как крышка гроба.

Марсианина привезли на каталке в палату и сгрузили на его койку. Временно. Просто его больше негде было положить. Раскладушку в коридоре, что ли, для мертвеца ставить?

Он лежал себе и лежал, спокойно, гололобо, и только теперь его угрюмая кататония покинула его – лежал расслабленный и добрый, и все увидели, какое у него беззащитное безбровое лицо, какие нежные, как у ребенка губы, хоть и колючие. Его, пока он в ступоре на кровати бездвижно сидел, всегда брил Беньямин; обмазывал ему лицо мыльной пеной, Беньямину сестра доверяла безопасную бритву, всю обмотанную изолентой, и Беньямин скреб, скреб ему ежовые щеки, макая бритву в банку из-под аджики, в мыльную мутную воду. Все, закончилось бритье. Все в десятой палате, даже спящие, поняли: тут смерть. Кто испугался. Кто ревел беззвучно и трясся, засунув голову под подушку. Кто с любопытством созерцал мертвое тело: Лида натянула Марсианину на голову простыню, а Мелкашка подкрался и его раскутал, чтобы все могли видеть смерть в лицо.

И все смотрели. И всем было страшно.

А вечером, после отбоя, когда всем ввели последние вечерние уколы, когда всем впихнули в зубы горсти таблеток на ночь, и на всех прикрикнули: быстро спать! хватит шастать! – когда санитары, пробежав гулко в буйное, всех, кто буянил, привязали жгутами к железным койкам, а кому надо, просто наподдали под дых, – тогда на пороге десятой палаты появился призрак.

У призрака черные, седые космы. У призрака длинный, по пяткам бьет, с чужого плеча халат. У призрака лицо в ссадинах и ушибах, губы раскрыты, слово хочет вылететь, но смирно сидит в тюрьме сердца.

Косматая женщина подошла к койке Марсианина и долго глядела на мертвеца. Потом пошарила в карманах халата. Стала выкладывать на стул и тумбочку, у койки, прямо на пол весело бросать все то, что принесла: фантики от конфет и шоколадную гремящую фольгу, сломанные чайные ложки и резиновые пустышки от капельниц, пустые ампулы с зазубринами стекла и битые шприцы, огрызки яблок и горбушки хлеба, а в горбушки продеты нитки и тесемки; капроновые ленты и бумажные флажки, а вот она и настоящая игрушка, неподдельная – крохотный гладкий и твердый пупс, голенький ребенок. Ребенок! Все мы были детьми. Все мы хотим стать детьми опять. Все возможно! Наш Корабль – детский дом! Мы все здесь брошенные детки! Нас всех кормят гороховым супом и всем делают лечебные процедуры. Мы же не виноваты, что мы иногда умираем!

А этот мертвец – вовсе не мертвец. Он – елка.

Это я, я одна знаю.

Мне сказали, что рядом в палате покойник; а я им говорю: дерево спилили, так его же для праздника спилили! Елку под корень – так давайте нарядим ее! Вот я игрушек-то и нанесла!

Женщина-призрак стала наряжать мертвую елку. Сначала она нацепила на лысый лоб тонкую веревку с прикрученными к ней блестящими фантиками. Цветная фольга бросала яркие блики на мертвую посинелую кожу. Потом навесила на уши использованные резервуары от капельниц. Шею обмотала сперва красной, потом белой капроновой лентой. Завязала кошачий бантик. Полюбовалась делом призрачных рук своих. Все изумительно! Елка будет на славу!

Призрак махнул рукой, будто кого-то приглашая. Коля, как сомнамбула, медленно, слепо встал с постели. Подошел к елке. Мелкашка упал с койки на пол, полз по полу, дополз до призрака. Подобострастно, льстиво глядел снизу вверх. Призрачная косматая женщина погладила его по голове, как собаку, и Мелкашка живой руки не почувствовал. И мороз по коже пошел у него. Скрипя пружинами, перевалился с боку на бок Бес. Тяжело ступал. Приблизился. Во все угрюмые жаркие, угольные глаза глядел на ель. Мальчонка-Печенка приковылял, припрыгивал, мерз, хватал себя за голые плечи, сорвал с койки простыню и укутался в нее, как в тогу. Политический шаркал шлепанцами по намытому на ночь полу.

И Беньямин подошел; волосы у него встали дыбом, сияли над головой, но он приучил себя за долгую жизнь ничему не удивляться.

И странно, слишком широко раскрылась дверь; и в палату шагнул рыжий безумец, да все они тут были безумцы, но этот – безумнее всех.

Витя подошел к призраку близко. Он его не боялся. Он даже обнял его, на глазах у Беньямина и всей палаты. И мужчины, так надолго лишенные не просто женщины, а людской простой и горькой ласки, видели, как обнимаются двое людей; как садятся, обнимаясь, вместе, рядом, на койку, где лежал Марсианин.

Завистливо вздыхали. Скрежетали зубами. Восторженно плакали.

Возбужденно, преступно прикладывали ладони к расстегнутым ширинкам.

Но молчали. Глядели и молчали.

Это двое сильных. Их сила друг в друге. Они сидят на железной кровати, сцепив руки, и на руках еще запряталась, между пальцами, выше запястий, несмываемая водой и мылом масляная краска. Они сидят, сцепив руки, и смеются и плачут. Чаю горячего им! Они не просят пить у людей. Люди ничего не дадут. Они просят чаю у пустоты.