Безумие - Елена Крюкова

Кобра сидела, тупо жевала. Обритая Саломея сжалилась, принесла обратно ложку, да еще в другой руке кусок тянула.

– Не серчай. Надкусанный. Ну я ж не заразная!

Хрипло хохотала. Под бровью, ближе к глазу, у нее белел странный шрам. Будто кто пробил ей заточкой или острой спицей надглазье. Саломея часто трогала шрам, нежно гладила его, как птицу по спинке. Беньямин отщипывал от куска крохи и совал в рот Маните. И она глотала. Совал – и она глотала. Опять совал, немножко совсем, щепотку малую, как голубям или чайкам, – и Манита послушно раскрывала рот, принимала хлеб и глотала, глотала.

А потом, когда кусок закончился, она сама улыбнулась ему.

И нашла ледяной рукой его горячую руку; и пожала; и вздохнула, и опять тихо улыбалась.

Так они и пообедали, и помирились.

* * *

Люба стояла у процедурного стола. Она еле держалась на ногах. Не спала сегодня ночь. Все думала о своей жизни. Мать умерла. Брат умер. В этой же квартире. Роковая она стала для их семьи, даром что новая. А ей только все мужики комплименты делают; да кто женится на булке? Нет, дело не в фигуре. И на уродках женятся. Ближе к утру, когда звезды сдвинулись и самые яркие, злобно горящие в угольной черноте, упали за кромки крыш, она подошла к секретеру, вынула початую бутылку молдавского коньяка и налила полную, с краями, рюмку. Белый аист на этикетке все взлетал и не мог взлететь. Она хранила коньяк для гостей, а потихоньку пила сама. Гости не приходили. Да она и не звала.

– Лида, больной опорожнил мочевой пузырь?

– Да, Любовь Павловна.

– Шпатель оберни ватой-марлей.

– Обернула.

Лида делала с врачами электрошок уже тысячу раз и была опытная, безупречная сестра.

Сзади них стоял доктор Сур. Он будет контролировать ток и нажимать на все нужные клавиши и рычаги. Сур тоже не новичок. Да и она не новичок. Но всегда, делая эту процедуру, она сильно волновалась. Ее колени били друг об дружку. Как в школе перед страшным экзаменом.

– Лида, вводи релаксант.

Игла уже в вене. Из огромного шприца медленно перетекает лекарство в кровь больного.

Марсианин, укрытый простыней, лежал мирно и отрешенно. Он будто предчувствовал сегодняшнюю казнь и с утра отказался от еды, хоть его и пытались покормить скудным завтраком. Глаза его, широко открытые, летели в потолок и протыкали его остриями зрачков, и вылетали наружу, под снежный резкий ветер, и видели Корабль сверху – медленно идущий среди льдов, важный, мрачный.

– Вводи атропин.

– Сейчас.

Шприцы мелькали, блестящие сосульки, в бодрых, умелых руках сестры.

– Доктор Сур, мы сейчас!

– Я вижу. Не суетитесь, товарищи.

Лида помазала вазелином виски Марсианина. Люба наложила электрод на правый висок, электрод на другой, закрепила резиновыми полосками. Кругляши электродов напоминали ей наушники. Вот, Почерников сейчас слушать музыку будет. Радио. Советское радио, и бодро, весело, громко оно пропоет утренний призыв: «На зарядку становись!»

– Доктор Сур, у нас все готово.

– Ставлю на восемьдесят. Внимание!

Сур нажал кнопку. Загорелась красная лампочка. Люба замерла. Она не отрывала глаз от Марсианина. Марсианин лежал без движения. Никаких судорог. Лежал и таращился в потолок. Люба испугалась: а вдруг он уже умер?

Ресницы дрожали. Зрачки сужались и расширялись.

– Прибавляю десять!

Лежит. Не двигается. Зрачки непомерно сузились. Две черные точки.

Она только сейчас заметила: Марсианин – безбровый. Будто кто брови ему взял да ночью сбрил. А может, и правда сбрил? Сам? Чем? Каким лезвием?

– Прибавляю еще десять!

И тут Марсианин задергался. В нем дергалось все, что могло дергаться: мышцы живота и плечи, руки и ноги. Крючились волчьими когтями пальцы ног. Вскидывались под простыней сухие бедра. Сначала он дергался яростно, крупно; потом начал мелко подергиваться, будто танцевал чечетку и весь, до жилочки, ходил ходуном. Раскрыл рот.

– Лида! Скорей!

Лида уже всунула в зубы больному обмотанный бинтами шпатель. Марсианин крепко сцепил зубы. Раздался явственный хруст. Люба поняла: крошатся зубы о сталь.

Сур держал руку на кнопке. Лампочка погасла. Сур отпустил кнопку. Из-под белой шапки по лбу катился пот. Он вытер его шапкой.

– Жарко тут.

– Больной не дышит!

– Лида, нажми ему на грудь. Нет! Я!

Люба ринулась вперед. У нее мышцы налились невиданной, нелепой, мужицкой силой, будто она была грузчиком на барже или такелажником. Она раз, другой с силой нажала на грудную клетку Марсианина; ей почудилось, ребра тоже хрустнули, как зубы. Она сломает ему ребро!

– Не дышит! Камфару?!

– Да! И адреналин! И кофеин!

Люба руками, ставшими огромными и тяжелыми, повернула безжизненную голову Марсианина набок.

– Давление!

– Падает.

Сур уже шагнул к ним со шприцем в руках. Лицо его было злое и жесткое. На его лице читалось: развели баб, бабы дуры, не могут даже шок провести грамотно. Чудовищной величины игла торчала над шприцем, над белыми шапочками, над накрытым простыней телом.

– Что вы? Зачем?

– Уйдите! – Отодвинул Любу плечом. – Кордиамин в сердечную мышцу! Мотор надо запускать! Тогда и дыхание…

Не договорил. Одной рукой резко обнажил грудь Марсианина. Порвал исподнюю рубаху. Пуговицы полетели на пол, раскатились. Одним еле заметным, крошечным движением – но Люба его уловила – погладил бледную кожу над тем местом, где пряталось сердце. «Как прощается». Когда игла вошла в грудь и проникла под ребра, у Любы у самой дыханье остановилось.

Следила, как тает внутри шприца жидкость.

– Черт! Асистолия!

– Я уже камфару, доктор…

– Уже! Уже! Вы будете ребра ломать?! И прямой массаж сердца делать?! Тут?! У нас тут даже дефибриллятора нет! Черт, черт!

Марсианин шевельнулся. На один миг все его тело страшно напряглось, будто он хотел исторгнуть из себя последнее, ужасное, что терзало его; сделались каменными плечи, поднялись под простыней колени, выгнулась в тонической судороге небритая тощая шея, углы рта поползли вверх в дикой улыбке размалеванного клоуна. Так он застыл на секунду; потом враз опал, будто его прокололи, как воздушный шар, и весь воздух разом из него выдули, и он превратился в безвольную тряпку, расплылся по процедурному столу, замер, закоченел.

Заледенел.

Бесполезный шпатель вывалился из зубов и упал с коротким лязгом на кафельный пол.

Люба уже все поняла, а доктор Сур еще выдергивал из сердца иглу, еще швырял пустой шприц вбок, прочь от себя, будто гадкую жабу, и Лида напуганно поймала его, еще ругался, тер ладонью лоб и переносицу, бросался словами, как мячами, скалился зверем, махал кулаками, – доктор Сур еще жил, еще гневался и бесился, а больной на холодном белом столе уже лежал тихо и спокойно, не зная, что с ним, но безмолвно и торжественно радуясь тому, что произошло.