О людях и книгах - Борис Владимирович Дубин

а не произвол, символический горизонт, а не виртуальный фантазм. «Символы – это вещи и слова, обладающие смыслом, потому что сведены в одно, – настаивает французский поэт в эссе, посвященном Рильке. – Бодлеровские „живые колонны“ места, выстроенного сознанием, самодостаточные первоэлементы мира – вот она, перед нами, явь, для бытия которой не нужно никакой материи. <…> В этом согласии сознания с местом на земле уже есть пространство для другого. А значит, наша связь с миром больше не замкнута, она в силах шириться и расти».

«Место» здесь – слово для Бонфуа неслучайное. Боль-ше того – это одно из его главных, несущих слов. «Потребность в образах», как он сам, вслед опять-таки за Бодлером, определяет свою творческую тягу, всегда разворачивается у него как поиск места, а оно, предельно конкретное, вместе с тем предстает местожительством в мире, «испытанием нашей принадлежности земле» (об этом написана автобиографическая повесть-эссе «Внутренняя область», может быть, самая важная книга французского мастера). Отсюда картинность, архитектурность стихов и прозы Бонфуа, их связь с дорогой, улицей, путешествием, символика процессий, проплываний, облетов в его творчестве; не упоминаю уж о многочисленных трудах поэта, напрямую посвященных пейзажной живописи, скульптуре и архитектуре Ренессанса, барокко и Нового времени.

Казалось бы, место (почва, камень, дом) – это опора творческой мысли, а живопись, тем более скульптура, архитектура – твердыня поэтического воображения. Как бы не так! В сквозном метафорическом мотиве места – характерная для Бонфуа неустранимая двойственность художественного сознания, поэтической речи. Не зря все шествия и странствия, которыми живут его стихи и проза, как правило, разворачиваются во сне (так сложился у него и созданный им жанр «привидевшихся рассказов», к которым примыкают миниатюры, публикуемые ниже). Он помнит про хрупкость, даже предательскую зыбкость мраморного изваяния, живописного контура, поэтического слова. И не забывает: «Пейзаж в искусстве возникает с первой обеспокоенностью нашего сознания метафизикой, когда его вдруг начинает волновать движущаяся тень, которая падает от предметов».

Однако и при этом – вернее, именно при этом, в этой своей неутолимости! – работа поэтического разума направлена у Бонфуа на то, что есть, на сущее, каким бы невероятным оно ни представало («Посвящаю эту книгу невероятному, то есть сущему», – открывался первый сборник эссеистики поэта), а не на то, чего нет, что кому-то кажется потерянным, но только потому и значимо, только этой призрачностью и существует. Скажу иначе и короче: французским поэтом движет надежда, а не ностальгия. Бонфуа, говоря опять-таки его же словами, стремится «воссоздать образ единственной и неповторимой жизни, ее след в исторической реальности». Но ни на миг не упускает из виду, не скрывает от себя и собеседника тот драматический для художника факт, что «сущее превосходит любой вымысел. Равно как любой вымысел, поскольку об этом забывают, таит в себе вину».

Откуда здесь вина? Она для Бонфуа входит в само существо искусства, в том числе – словесного искусства, писательского самоопределения. «Письмо, – подчеркивает Бонфуа, – отменяет реальность окружающих нас существ в их собственном времени и месте. Мы подрываем абсолют, который должны были почитать и любить, – ту единственную реальность, на которой стоит любовь. Говоря кратко, вымыслы предают явь». Сознанием невозможности раз и навсегда примирить слово с явью (но не любованием, не упоением этой своей «слабостью»!) отмечено все, что пишет Бонфуа. Поэтому, среди прочего, и женские, детские образы, часто связанные у поэта с символикой места, картины, дороги, – это не островки беззаботности и умиротворения, а источники неуспокоенности, побудители к дальнейшему пути. Словом Ива Бонфуа движет не мораль непоколебимых ответов, а этика неустанного вопрошания.

Дом воздуха

Вышедшая в Москве при деятельной поддержке французской стороны, с предисловием Пьера Мореля и под редакцией Никиты Струве книга Филиппа Жакоте[149] включает около четырех десятков стихотворений из его одноименного сборника 1977 года в переводах Владимира Ширяева. Их сопровождают переведенные Александром Давыдовым «Заметки о Мандельштаме» (о значении для него, для всего его круга и поколения мандельштамовской поэзии, прозы, судьбы, а также первой мемуарной книги Надежды Мандельштам Жакоте говорил не раз, упоминал он об этом и в свой приезд в Москву в мае 1996 года). Книга завершается фрагментами вступительной статьи к избранным «Стихотворениям» Жакоте, написанной в 1971 году его другом, видным швейцарским историком культуры, литературным, художественным и музыкальным критиком Жаном Старобинским. Прибавлю еще четыре небольшие вещи из давнего и замечательного цикла «Книга мертвых», затерявшиеся двадцать лет назад в циклопическом стихотворном томе «Библиотеки всемирной литературы», да прочувствованную заметку памяти Пауля Целана, мелькнувшую недавно на теперь уже больше не существующей полосе «Искусство» газеты «Сегодня», – и вот все, что могут пока узнать о Жакоте читающие по-русски.

Впервые появляясь перед русскоязычным читателем только теперь, даже первая и небольшая книжечка вынужденно обретает статус едва ли не классики. Не вдаваясь сейчас в причины этого многодесятилетнего замалчивания, к французскому лирику, понятно, не относящиеся, и не входя в оскорбительную для многих и многих мировых поэтов XX века литературную ситуацию России, в ее невозможные для уважающей себя культуры давние, да и нынешние обстоятельства, скажу: мало что до такой степени не вяжется с Филиппом Жакоте, как роль классика. Мучительная неуверенность – и не в собственных ограниченных силах (не о них и вообще не о неврозах тут речь!), а в силе слова, в самой природе поэтической магии, в праве поэзии на особое, царственное место в жизни, наконец, – сопровождает Жакоте на всем протяжении его работы. С особой остротой ощущается она, казалось бы, в пору самого расцвета – в конце 1950-х, в 1960-е годы (ведя его, среди прочего, к прозе). Но и тогда и позже поэзия для него – «там, где живут скудость и сомнение», а поэт – это «человек без лица, без принадлежности, который с упорством вслушивается в смутный и все более отдаленный гул истока, дающего ему жизнь».

Филипп Жакоте родился в романской – франкоязычной – Швейцарии, в маленьком городке между Лозанной и Берном, 30 июня 1925 года (по возрасту, призванию, жизненному пути он – сверстник и друг таких видных французских поэтов, как Ив Бонфуа, Андре Дю Буше, Жак Дюпен). Дебютировал в двадцать лет книгой стихов «Три обращения к демонам». С 1946-го живет во Франции, сначала – в Париже, а в 1953-м вместе с женой, художницей Анн-Мари Жакоте (Эслер) поселился в местечке Гриньян, давнем краю живописцев – от прославившего здешнюю гору Сент-Виктуар Поля Сезанна до исходивших и запечатлевших все окрестности друзей Жакоте Денизы Эстебан и Жерара де Палезье. С тех пор он выпустил семь небольших стихотворных и