Возвращение в Панджруд - Андрей Волос

Ну да, он согласился... и написал десять касыд, принесших ему сотню полновесных динаров.

Конечно, в сравнении с тем, что получал он уже через год, эта сотня представляла собой совершенно ничтожную сумму.

Зато Ардашир Нури выполнил свое обещание.

Надо сказать, когда стихотворений стало восемь, а исполнитель собирался с силами, чтобы навалять два последних, заказчик явился к нему с предложением получить не сто динаров, как договаривались при начале предприятия, а пять тысяч.

— Совесть мучит, — признался Ардашир. Теребя бороду, он выглядел довольно сконфуженным и несчастным. — Поймите, вы — юноша, я — опытный человек. Я предполагал, что с вашей помощью смогу поправить свой достаток. Но на меня просыпались такие богатства, что мне просто стыдно. Обманщиком себя чувствую. Возьмите, а?

Джафар отказался, смеясь.

— Перестаньте, Ардашир! Договор дороже денег. Я человек небогатый, для меня и сотня — большие деньги. Нет, не уговаривайте, не возьму. Но скажите точно, когда поведете во дворец?

Ардашир вывел его в свет, сделал известным при дворе, сам же через некоторое время ушел в тень, добровольно уступив место первого поэта Самарканда...

Легкий человек был Ардашир. Единственный в своем роде.

Память его казалась безграничной — он помнил наизусть все, что когда-либо попадалось на глаза. Джафар этим похвастаться не мог — частенько забывал даже свои собственные вирши: наваливалось слишком много новых. Ардашир стал для него библиотекой — почти каждый день они приходили к нему с Юсуфом Муради, и учитель, как они называли Ардашира, час за часом читал стихи персидских и арабских поэтов, комментируя, указывая на особенности ритмики, сравнивая, толкуя темные места...

Через несколько лет Ардашир нижайше обратился к эмиру, прося позволения заняться созданием истории Мавераннахра с древнейших времен. Главное внимание он предполагал уделить славным деяниям Саманидов. По его мнению, на поприще исторических описаний он мог бы принести больше пользы эмиру, чем тщась сравниться талантом с такими блистательными поэтами, как Рудаки и Муради. Получив разрешение, стал готовиться к путешествию в Багдад: хотел встретиться там с человеком, слух о котором гулял по всему Аджаму, а имя воплощало собой само представление о новейшей истории, — с ученым и богословом по имени Абу Мухаммед бен-Джерир ат-Табари.

Друзья уже отчаялись его когда-нибудь дождаться. Весна сменялась осенью, зима — летом, наступала новая весна, а от Ардашира не было ни слуху ни духу. Муради вздыхал: “Погиб!.. погиб!.. Как жаль, он не дождался пришествия Махди!..”

Оба они давно окончили училище, получив ярлыки значительно раньше других. На мутаввали произвело сильное впечатление то, что у его подопечных внезапно появились серьезные связи при дворе. Готовясь подписать и вручить ярлык Джафару, он хмуро, даже как-то через силу сказал, что исполнен глубокого уважения к муфтию такому-то, такому-то и такому-то; глубоко понимает важность их рекомендаций и высоко ценит их участие в деятельности медресе. Замолчал, нервно барабаня пальцами по еще не надписанному ярлыку; должно быть, ему было неприятно под давлением этих муфтиев выходить из рамок установленных в медресе правил; правила есть правила, и о каком порядке в стране можно говорить, если даже в таком тихом, удаленном от страстей мирских, близком к Аллаху заведении все продается и покупается?! Может быть, он думал про себя: “Чертов выскочка! Другие учатся!.. зубрят!.. сдают экзамены!.. стараются быть лучше! А этот прибился ко двору — и вот на тебе: за него замолвили словечко... Отказать? Но как отказать? Рекомендатели состоят в совете попечителей училища... между тем должность мутаввали — не пожизненное звание... однажды на этот пост могут назначить другого...” Подняв на Джафара хмурый взгляд, стукнул пером в чернильницу, размашисто занес, посадив кляксу на собственный рукав; Джафар отчетливо видел, что рука мутаввали упирается изо всех сил, не хочет писать; он вежливо ждал — что ему оставалось делать?

— Да! — воскликнул вдруг мутаввали, просветлев от того, что нашлась соломинка, за которую могла схватиться его пропащая совесть. — Как же я забыл! Ведь вы у нас все-таки лучший ученик!

И перо скользнуло-таки по листу бумаги.

Придворные обязательства отнимали немного времени. Поэты сходились у эмира по четвергам, чтобы прочесть написанные за неделю хвалы и получить, в случае удачи, поощрительный приз — сотню-другую дирхемов, сотню-другую динаров, случались и большие суммы... Джафар признавал среди них только несколько человек, включая Муради. Все прочие были бездарями. Их топорные, корявые вирши даже на самый доброжелательный взгляд не были достойны ни пергамента, ни даже бумаги — лишь капустного листа да порыва ветра, срывающего этот лист со стены, чтобы решительно подвести черту их тусклой жизни.

С чего эти люди возомнили себя поэтами и как оказались в самой гуще жизни, предполагавшей оплату их нелепого творчества, можно было при случае спросить у каждого из них. Правда, про себя этот каждый, конечно, помалкивал или цедил слова давних рекомендаций, данных ему прежде известными, а ныне покойными мастерами. Зато о других резал правду, нимало не обинуясь.

— Шалихи? Он был жестянщиком... он и писать-то толком не умеет, выучил сына грамоте, чтобы тот записывал... Хавари? — этот вообще тупой. Нет, правда, я тупее него людей не встречал. Я ему как-то говорю: дорогой, как же ты написал “голося подобно разъяренному медведю”, когда всем известно, что медведь не голосит, а рычит или, в крайнем случае, ревет? А он мне и отвечает, да так высокомерно, презрительно: разве ты не видишь, что мне нужно было в этой строке слово из трех слогов, а в словах “рыча” и “ревя” их всего по два?! Ну разве не тупой?

Каждый из них за спиной каждого упивался беспощадным разбором и нелицеприятной критикой чужих писаний. Критика была справедливой, и оставалось лишь пожалеть, что в собственных произведениях они таких же (а то и худших) огрехов и нелепиц не замечают. Это было свойственно всем без исключения. Однажды Джафар подумал, что и сам он мог быть бездарем, но и тогда собственные стихи нравились бы ему так же, как нравятся сейчас; и тогда бы он, написав свежее стихотворение, целый день затем повторял бы его, отыскивая все новые и новые изюминки, удачные обороты, красивые рифмы, — как делает это сейчас, когда его стихи вызывают всеобщее восхищение... Поэт слепнет, когда смотрит на созданные им строки. Да, стихи нашептывают дэвы, которые подслушали, а затем переврали разговоры ангелов; и неважно, складно ли дэвы шепчут, нелепицы ли бормочут, — человеку, обратившему к ним ухо, их бормотания в любом случае кажутся прекрасными.

Но — слава Аллаху! — все в мире устроено разумно, и деятельность поэтов при дворе тоже устраивалась самым чудесным образом: никто из царедворцев не понимал в стихах и на воробьиный хвост, а потому ценилась лишь гиперболичность восхвалений: тот, кто добивался на этом поприще лучших результатов (пусть и нелепых с точки зрения стихотворчества), получал награду.

— Видишь, как странно, — часто толковал Джафар Юсуфу. — Никому из них стихи не нужны. Никто из них не знает того высокого полета духа, который заставляет нас перебирать слова в тщетном усилии выразить самое себя. Эмир Фарнуш думает только о том, как бы ему залезть на бухарский престол. Еще он беспрестанно размышляет, кто из его приближенных может втайне претендовать на его собственный трон — самаркандский. Приближенные и слуги тоже бесконечно двигают в своих изощренных умах шахматные фигуры, олицетворяющие их пособников и соперников. Что, если пожертвовать этой пешкой? Нельзя ли будет затем сожрать коня? И как увернуться вон от того слона, что вчера нашептал эмиру обо мне какие-то гадости?..