Год Огненной Змеи - Цыден-Жап Жимбиев

Недаром Сы-денкин сын часто ездил. Это он, значит, девке голову мутит».

— Я так и думал. Был бы Сыден жив, ничего такого не было бы. Из-за этого парня и у нас, значит, с внучкой вышел разлад. — Старику только сейчас это в голову пришло, но он убежден, что знал об этом раньше.

— Что вы говорите?! — Бальжима поражена. Никак не ожидала она услышать такое. Был бы жив ее Сыден, давно бы обменялся с Сокто-ахаем кушаками — высватал его внучку, и все бы ладом пошло. А что она, бес-поясная, сделать может? Не полагается ей, женщине, невесту сыну выговаривать. Хотя нынче и равноправные все, а обычаи есть обычаи… И все-таки в какой-то тайной надежде Бальжима наведывается к старику, гостинцы ему приносит, сама без подарков не уходит. Все ждет: может, какой случай породниться представится. Дождалась, кажется, получила подарочек! Где уж тут родниться, когда старик про ее сына такое говорит!..

И тут — ни раньше, ни позже! — входит Оюна. Остановилась у входа, теребит концы шали.

— Сайн…

— Сайн! — приветствует ее Бальжима.

Она всегда рада видеть девушку. Такую бы ей невестку!

— Хорошо ли, плохо, а живем… — Сокто-ахай будто продолжает разговор.

А это уже для внучки:

— Мы, старики, беседуем вот, что наши дети не слушаются нас. Стали теперь грамотные, ученые. По своей воле хотят…

— Да нет же! Мы хотим…

Старик машет рукой.

— Хватит! Ты меня досыта накормила своими речами. Знаю я, чего вы хотите.

— Отец, — почти шепчет девушка, — я на телеге приехала. Мы все просим, чтобы вы обратно перекочевали.

«Умница какая! — восхищается про себя Бальжима. — Отцом дедушку зовет. Конечно, надо бы ему вернуться, одной семьей жить».

— В молодости какие ошибки не сделаешь, — решает она поддержать Оюну. — Доо… Не оставляйте Сокто-, ахая. За ним присматривать надо, старенький он уже. Добром ему за все отплатить…

Старику не нравится это заступничество.

— Как-нибудь сам за собой присмотрю. Если что, — земляки позаботятся, не бросят… На этих что надеяться? Они бы за овцами получше ходили.

— Те, которых пригнали, уже лучше стали. Вот поедем, сами увидите. Ладно?

— Ишь вы какие быстрые! Уже на ноги овец поставили, — ехидно замечает Сокто-ахай и закладывает за щеку новую порцию табаку.

Очень хочется Бальжиме помирить старика с внучкой, и она опять вступает в разговор:

— Лишь бы весну продержаться, а там все наладится…

Поняв, что ей не удастся уломать деда, Оюна начинает наводить порядок в юрте. Сокто-ахай будто и не замечает.

— Продержаться-то, может, и продержатся… А не знают, какой их год ждет. Самый суровый из всех двенадцати годов будет — год змеи. Пестрый год. С жалом. Я зря говорить не стану — всю жизнь в степи прожил. За небом привык следить. Кое-что научился понимать. Теперешняя природа, может, конечно, и не такая, всякие там атомы взрываются, а все равно, по приметам, будет большая засуха… Без дождей какой травостой? Где сена взять? Зуд-бескормица с лета начинается…

Бальжима — что поделать: лучше Сокто-ахая никто примет не знает — принимает сторону деда:

— Дедушка зря не скажет. Не-ет. В двадцатые годы, помню, засуха была. Начисто все степи выгорели. Не дай бог, такое повторится… Я слышала, старики говорили: дацанских лам надо позвать, молебен отслужить, освятить наше обо[18].

Оюна едва сдержала смех.

— А при чем здесь обо?

— Ты старших не перебивай.

— Откуда им знать? — вздыхает Бальжима.

— Мы в ваши дела не вмешиваемся, и вы к старикам не лезьте, — ворчит Сокто-ахай.

Почти не надеясь на успех, Оюна делает еще одну попытку уговорить старика:

— Отец, возвращайтесь в бригаду. Не хотите чабаном быть — луговодом будете. Вы давно хотели…

Приятно слышать Сокто-ахаю, что он еще нужен людям, но сдаваться не собирается.

— Я к вам ни на какую должность не пойду!

Расставив по местам нехитрые пожитки деда, вымыв посуду, Оюна натаскала аргала-кизяка, собралась уходить.

— Что ж, — говорит она на прощанье, — воля ваша. Я поехала. Вам ничего не нужно?

— Да нет, ничего…

— Обожди, Оюна, я с тобой. От бригады на попутной уеду, — поднимается Бальжима.

— Я копя приведу.

Оюна вышла из юрты.

— Ну, живите благополучно, — раскланялась Бальжима.

Провожал их только пес Хоройшо. Дед Сокто даже не выглянул из юрты.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Засуха — зуд наваливается на степи не чаще одного-двух раз в сто лет, но, если уж случится, долго помнят о ней. Не только Бальжима-абгай, многие старики сохранили в памяти страшное бедствие. Несколько месяцев тогда, в двадцатых годах, не выпадало ни капли дождя. Пересохли реки, ручьи и озера. Потрескалась земля. Куда ни глянь — всюду бело, пусто, голо. Даже никому не нужная горькая полынь не устояла перед жарой. Зато небывало размножились кузнечики и саранча. Этой тварью, жужжащей и стрекочущей, наполнившей своим зудящим гудом всю степь, кишела каждая ложбинка. То ли обманутый зеленым их цветом, то ли с голодухи, одуревший от зноя скот с хрустом пожирал эту гадость.

Выпадали и после не раз засушливые годы, по не такие страшные. С начала весны чуть не каждый год долго приходилось ждать первых дождей, однако к июню, глядишь, все налаживалось — и земля влажная, и всходы дружные, и трава легла сплошным зеленым ковром.

А нынешняя весна, похоже, должна была подтвердить худшие предположения Сокто-ахая. Гидрометслужба ничем не обнадеживала — циклоны и антициклоны бушевали где-то за тысячи миль от Агинских степей и не намеревались пригнать сюда хороший табун сытых от воды туч. Щедрая природа почему-то поскупилась на забайкальские степи, установив им жесткий лимит осадков в несколько миллиметров на год, и ученые-географы на этом основании отнесли солидную часть Забайкалья к зоне пустынь и полупустынь. Изменить тут ничего нельзя, и приходится как-то подлаживаться, приспосабливаться к капризам природы.

С невеселыми мыслями о несовершенстве природы шагал весенней степью Цырен Догдомович Догдомэ, председатель колхоза «Улан-Малчин». Бескрайний простор колыхался перед ним в зыбком мареве. Солнце палило, как в июле, прожигая насквозь последние сугробы в самых глубоких оврагах. Расплавленный снег журчал сотнями ручейков, сливался на дне оврагов в пенистые потоки. Шел Догдомэ берегом одной из таких стремительных рек, смотрел на убегающую воду и приходил в тихую ярость от собственного бессилия.

Он остановился на краю оврага, расстегнул телогрейку. Подождал отставшего Дугаржаба — тот, слегка прихрамывая, спешил к нему от «газика», на котором вместе приехали.

— Что же это происходит, Цырен Догдомович? — перевел дух Дугаржаб.

Председатель уселся на пригорок, набил табаком трубку.

— Какое добро пропадает… Не могу спокойно смотреть! А виноваты сами. Снегозадержание не