Год Огненной Змеи - Цыден-Жап Жимбиев

Булат хотел переключить программу. Роза остановила:

— Подожди! Модный танец! Недавно в клубе Санджи, зоотехник, танцевал. Вот так.

Четкий стремительный ритм, в котором не сразу угадаешь и мелодию. Хриплые голоса ревут что-то по-английски, но ни слова не разобрать. Булат морщится, но ему нравится, как ловко, в такт музыке, взмахивает руками Роза, как, словно на шарнирах, быстро движутся ее ноги.

— Смешно!

— Что ты понимаешь! — фыркает Оюна и, подражая подруге, тоже пускается в пляс. Поначалу движения ее неловки, но она быстро улавливает ритм и задорно, даже, пожалуй, несколько вызывающе танцует. Булат не сводит с нее восхищенных глаз.

Роза на секунду остановилась, перевела дух.

— А в заграничных фильмах не так. Я видела…

— Тьфу! — Булат возмущен. — Срам какой!

— Иди, научим тебя, — хохочет Роза. — Вставай! Вот увидишь, понравится.

— Да он вальс не умеет. Куда ему!

Булат защищается:

— Вальс — другое дело. А это разве танец? Ну вас! Вы еще овец распугаете.

И выключает приемник.

Девушки обессиленно плюхаются на траву.

— Спасибо за ремонт, Булат!

Обрадованный, что Оюна, кажется, сменила гнев на милость, Булат лезет в карман комбинезона.

— Мы тебе, Оюна, почту привезли. Держи «Огонек»… В «Комсомолке» поэма о любви. Обязательно прочитай. А еще… Синий конверт, красивая марка… Не-ет, не дам. Исполни что-нибудь.

— Хорошо. Сейчас шейк станцую.

— А что это такое?

— А Роза танцевала… из заграничного кино.

— Лучше не надо. Так возьми.

— Это из военкомата, — еще не взяв конверта, говорит Оюна. — Ты же знаешь… Опять дед просил запрос послать… Уже который раз. А отвечают одно и то же…

— Сокто-ахай не собирается вернуться в бригаду?

— Вроде бы нет.

— Он на тебя обиделся. А если мы его вместе попросим? — загорелась Роза.

— Бесполезно. Я его знаю. Если дедушка упрется, не скоро уступит.

— Это точно, — подтвердил Булат, тряхнув волосами. — Мама недавно была у него. Видно, здорово он нас ругал. Мне досталось.

— С некоторых пор, — усмехнулась Оюна, — нам от всех достается. Особенно от бригадира.

— А как Балмацу? — вспомнила Роза.

— Работает. Она только с виду такая суровая, а человек хороший.

— Так, значит, и разошлись они с Дондоком?

— Говорит, с ним жить — хуже всякого наказания.

— Неправильно говорит! — сердится Булат. — Их любым путем помирить надо. Лидия Васильевна все время напоминает, что нельзя только о машинах думать, надо о людях заботиться.

Девушки, уже готовые возражать Булату, сдаются: авторитет парторга убеждает их. И все трое с жаром принимаются обсуждать, как соединить Балмацу с мужем. Договорились до того, что исправить Дондока — сущий пустяк, что из него вполне можно сделать образцового чабана и примерного семьянина.

— Нам пора, — спохватывается Роза.

Пока она усаживается в кабину «летучки» и заводит двигатель, Булат, отводя глаза, тихо говорит:

— Оюна, я хочу с тобой встретиться.

Оюна заливается краской.

— Мы же встретились… Иди, тебя Роза ждет.

— Завтра. У того родника. Хорошо? Скажи «да», а то не уеду.

— Да…

— Баяртай! Буду ждать! — Булат бежит к машине.

Роза машет рукой. «Летучка» разворачивается, набирает скорость, скрывается из глаз.

Снова оставшись в одиночестве, Оюна пригорюнилась. Хоть и привыкла она день за днем проводить с отарой в степи, но после встречи с друзьями, которые, если и не доберутся к ночи до Хангила, непременно будут с людьми и среди людей, как-то особенно тоскливо, неприютно. И время, кажется, тянется долго-долго, будто остановилось. И цветы не радуют… А вот Булата увидела — это хорошо. И к роднику пойти согласилась. Хватит уже дуться…

Она погнала отару к ближнему кургану, куда ее почему-то всегда тянуло, чуть только становилось грустно. Вот и теперь пришла к этому холму, на вершине которого с незапамятных времен стоит настоящая Хозяйка Степи — Шулуун-абгай… Одетый мхом, как шубой, камень похож на человека. Почему-то люди побаиваются ходить к этому камню. Оюна ничего не боится. Оставив овец у подножия кургана, она полезла на его вершину, скользя по камням, обжигаясь крапивой. Добралась до самой каменной бабы, уселась в тени ее, задумалась, задремала…

И вдруг ей пригрезилось, что камень ожил. Она услышала глухой, тихий голос:

— Много веков стою я над этой степью. Сколько овец прошло мимо меня… Твои предки ходили за ними и предки твоих предков… А что ты здесь делаешь? Ты же совсем молодая…

Оюна ничуть этому не удивилась. Она ведь давно ждала вопроса от каменного истукана.

— Я тоже пасу овец. Разве ты не видишь?

Так и разговорились…

Шулуун-абгай. Зачем же ты, девушка, выбрала самую тяжелую из тяжелых работ?

Оюна. Думаешь, нарочно выбирала, где труднее? Просто хотела дедушке помочь. Он уже старый. А потом привыкла. И овец полюбила, и работу, и степь…

Шулуун-абгай. Чего ж тут любить? И при мне точно так же гоняли овец по степи.

Оюна. Ничего подобного! Мы работаем по-новому. У нас механизированная бригада.

Шулуун-абгай. Вот-вот, правильно. Теперь-то мне понятно, из-за чего от тебя дедушка ушел! По-новому, значит?

Оюна. Дедушка совсем не потому ушел. Он немного отдохнет и обратно вернется. Вот увидите. Обязательно вернется!

Шулуун-абгай. Ты мне все-таки скажи, зачем себе самых худых овец взяла?

Оюна. Неужели непонятно? Чтобы поставить их на ноги, выходить, выкормить. Что же им, пропадать теперь? Не я бы, так другие взяли.

Шулуун-абгай. Загубишь ты, девушка, свою молодость в этой степи. Уж я-то знаю…

«До чего твердолобая!» — возмутилась Оюна… и проснулась. Рядом с нею стояла карнаухая овца. Девушка приласкала ее, почесала ей лоб, сорвала пучок травы, скормила из рук. Солнце уже клонилось к закату. Оюна вскочила на ноги. Ни грусти, ни усталости! Она запела, и к ее голосу прислушались цветы и травы. Замолкли птицы, слушая песню. Небо стало прозрачнее. А каменный истукан закутался в свою шубу из мха и съежился, сник…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Вдоль просеки, по разъезженной, в колдобинах, дороге, несчетные колеи которой сплошь заросли высокой травой, еле бредет, понурив голову, волоча ноги, словно через силу отмахиваясь хвостом от мух и слепней, вороная лошадка. На телеге, что едва тянет она, — несколько человек, разморенных до одури жарою.

— Так будем тащиться — и завтра до аршана не доберемся, — лениво, будто сквозь дремоту произносит один из них.

— Кнутом разок огреть!

— Что ты! Еще взбеленится…

Лошаденку не то что кнутом — торбой овса не расшевелишь. Плетется она и, кажется, только переставляя копыта, удерживается на земле, а остановится — никакая сила не сдвинет ее с места: ляжет, и будь что будет… Скрипит телега, переваливаясь из выбоины в выбоину. Кряхтят, бормочут старики, рассевшиеся в ходке.