Береговая стража - Дарья Плещеева

Тут только Санька вспомнил про Федьку. Это было радостное воспоминание — вот кто все поймет!

Она приехала из театра поздно — всю масленичную неделю давали комические оперы и балеты, фигурантов занимали каждый вечер, а до представления она еще успела побывать с Бориской и Малашей на дневном концерте. Никитин и Келлер пошли в рабочую комнату искать какие-то бумаги, и Санька проскочил к Федьке, застав ее, когда она уже возилась со шнурованьем.

— Пойдем, тебе блинов оставили, — сказал он. — И простых, и красных, и яичных, и с припеком. Еще, поди, горячие! А хочешь, я велю, чтобы прямо сюда подали?

Дня два назад в палевую комнату принесли старый туалетный столик, хитро устроенный: на трех тонких гнутых ножках, в виде треугольника с закругленными углами. Его прикрепленная петлями столешница, если ее поднять и прислонить к стене, оказывалась зеркалом фигурной формы. В боках были почти незаметные дверцы. Федька еще не успела выставить на него свои пудреницы и притиранья. Санька побежал на поварню и сам явился с подносом, на котором стояли две тарелки с двухвершковыми стопками и плошки с вареньем. Поставив их на треугольную столешницу, он сбегал за двумя кружками горячего чая.

Федька еще никогда не была так счастлива.

— Ты вообрази! — весело рассказывала она. — Я сегодня в свите Париса танцевала! Тебя нет, Сенька пропал, Шляпкина нигде найти не могут, Вебер повел меня к господину Канциани, и тот велел выходить в мужской партии! А там — амбуате, помнишь? Я только-только успела с Петрушкой и с Васькой пройти этот выход, они диву давались — как у меня ноги поднимаются. А там же еще надобно поочередно пируэты крутить — помнишь? Так я на радостях двойной пируэт скрутила, не хуже Васьки! Как это здорово, когда на тебе нет юбок! Кабриоль вперед — нога открывается вверх, ничего не мешает!

Федька совсем ошалела от восторга, все счастье, какое только могло быть в жизни фигурантки, разом на нее обрушилось. Румянцев суетился вокруг, разбирал блинные стопки, предлагал варенье, улыбался, и ничего лучше она даже вообразить себе не могла.

Как будто они повенчались и зажили своим домком, друг о дружке заботясь, друг дружку лелея и ублажая. Как будто она носит дитя, и его трогательная забота — сразу о двоих…

— Как в театре? — спросил он. — Новостей нет?

— Масленица, полиции не до нас. Сам знаешь, сколько сейчас всяких безобразий, — ответила Федька. — Потом, я чай, в первые дни Великого поста тоже будет не до нас. А ты ешь, ешь! Я одна столько не осилю!

— Я на ужин более полусотни съел, — похвастался Санька. — Сметану мазал — вот так!

И показал пальцами, каков был сметанный слой — чуть не в полвершка. Федька засмеялась — она радовалась, что любимый получил такое удовольствие от масленичных лакомств.

— А ты что днем делал?

— Я? Мы к ледяным горкам ездили.

— Катались?

— Катались, — тут Санька ощутил некоторую неловкость. Он вдруг понял, что рассказывать о поцелуях не надо, никому и никогда.

— Хорошо тебе, — позавидовала Федька, сворачивая два блина и подхватывая краем трубочки ком плотного варенья. — Я бы тоже покаталась, а уж не успею. Много там народу?

— Много, вся лестница занята и внизу стоят, ждут очереди.

— С кем ты катался?

Вопрос был невинный — в конце концов и двое мужчин могли преспокойно сесть в санки, и к какой-нибудь замужней даме Саньку могли приставить кавалером. Но он вздрогнул, смутился и выпалил самое глупое, что только мог:

— Не все ли равно? Катался и катался…

Федька удивилась — отчего ответ столь сердитый? И что-то словно иголочкой душу кольнуло — радостному вечеру грозит беда.

— Ну, катался и катался, — повторила она. — Жаль, что меня там не случилось…

Этот намек на возможные поцелуи в санках все и погубил. Целоваться с Федькой он не желал — а если и был миг, когда такое желание возникло, так он убит наповал иными мгновениями! Федька еще продолжала макать блин в варенье, а Санька уже отвернулся, уже нырнул в дивные воспоминания — и вдруг улыбнулся, как дитя.

— Как там было славно, — сказал он не столько Федьке, сколько самому себе. — Как славно…

Федька знала, что он исполняет поручения сильфов, и повода для столь радостных улыбок не видела. Неужто та женщина, к которой он ездил в гости, привела любимого в такое неземное состояние? Но сам же говорил — толста, неуклюжа!

— Вы там угощались? — спросила Федька. — Хоть сбитню выпили?

— Что, сбитню? Нет… Если бы ты только вообразить могла, как там было славно!

Воспоминания обрели плоть, жар, аромат, на губах затрепетали те поцелуи…

— Так расскажи!

— Этого не рассказать! Федька, ты не воображаешь, как я счастлив!

Внезапная перемена в поведении фигуранта Федьку озадачила: только что простой вопрос его смутил, а теперь вдруг родился неимоверный восторг.

— Да я вижу, — ответила она и положила на тарелку недоеденный блин. — Ты все ж расскажи, порадуемся за тебя вместе. Ты же знаешь, я… ну… я всегда бываю за тебя рада…

— Знаю, знаю… Но это — это… такого со мной еще не бывало… — и, набравшись мужества, он выпалил: — Федорушка, голубушка, я влюблен!

— Кто она?! — вскрикнула Федька.

— Ты ее не знаешь, она не из наших! Она — лучшая в мире, она — ангел, понимаешь, чистый ангел! Я не знал, что такие девушки бывают!

Федька окаменела.

— Я раньше не понимал, что такое любовь, ей-богу, не понимал! Теперь — понял!

— И она — тоже? — едва выговорила Федька.

— И она. Ей шестнадцать, и ее еще никто не целовал, я — первый! Ты вообразить не можешь, как это! Я одного желаю — вновь ее видеть, я на все ради этого готов!

— А я? — плохо соображая, спросила Федька.

— Что — ты? Ну, ну… ты же понимаешь…

— Я ничего не понимаю.

Санька на всякий случай отошел подальше. Он знал, что Федька его любит, — это весь театр знал. Но как быть с этой любовью — он понятия не имел. Принять ее — нелепость… И одно дело — получать маленькие презенты от женщин, пока твоя душа гоняется за несбыточным, а плоть утешается с Анютой. Другое — когда появилась Марфинька, когда других женщин и девиц в мире не осталось, а есть только она.

— Я люблю ее, — сказал Санька. — И она будет моей женой.

— Она?

— Да.

— Саня… ты, пожалуйста, уйди, уйди, слышишь?

Румянцев выскочил из палевой комнатки и вздохнул с облегчением. В конце концов ему не в чем было себя винить — он ничего Федьке не обещал и сказал чистую правду.

Она осталась и несколько минут бессмысленно смотрела на тарелки с блинами. Больше всего хотелось, чтобы жизнь кончилась — прямо сейчас. Усилие воли — и все, и нет ничего.