Береговая стража - Дарья Плещеева

А она все не кончалась…

Вдруг Федька поняла, что ненавидит блины. И простые, дырчатые, и яичные, и красные, с гречневой мукой! Она захватила их сразу с двух тарелок и метнула в дверь. Блины шлепнулись на пол. А она оглядела стол, словно бы в поисках иного предмета для ненависти. Слез не было — была неимоверная обида, злость и отчаяние. Такие, что любой ценой нужно было от них избавиться! Невозможно жить, когда украден смысл жизни.

Но жизнь длилась — еще минуту, еще две минуты, еще три, и стало ясно, наконец, — так просто она не кончится. Нужно как-то ей помочь, чтобы она ушла. Нужно хотя бы выйти из дому, не одевшись, а потом шагать, и шагать, и шагать, обнимая себя руками, и упасть в снег, и потерпеть еще немного.

Федька представила себе это смертное шествие по Садовой, мимо Апраксина двора в сторону Коломны, все прямо, прямо, туда, где еще не бывала, куда-то к устью Невы и по льду — в сторону Кронштадта… туда-то уж точно не дойдет… вот и прекрасно, что не дойдет!

Она вскочила, желая отправиться в этот путь и оставить за спиной все, все, не только Саньку! Ее старая шубка висела на спинке стула, Федька схватила шубку, накинула — и, осознав нелепость этого, расхохоталась. Шубка полетела на постель.

Федька встала, как вкопанная, и одно слово прозвучало в голове — приказ надзирателя Вебера: «Занавес!»

Да, занавес, занавес. Опера исполнена до финальной сцены, после которой — только бестолковая «пантомима-балет для разъезда карет». Занавес. Комическая опера отзвучала. Юные любовники идут под венец, старая разлучница — в монастырь… что-то такое было однажды… Но завтра вывесят другой задник со скалами, равнинами и водоемом, выставят другие декорации. Такого не бывало, чтобы опера завершилась — и актеров выгнали, а театр подожгли.

Осознав эту простую истину, Федька задумалась. В голову пришла разумная мысль — нужно сотворить такое, чтобы возвращение к этой проклятой любви сделалось невозможным. Лучше всего — попросить летучих сильфов (к Богу с такой просьбой обращаться нехорошо), чтобы унесли Саньку в Америку, и он никогда оттуда не вернулся. Был бы жив, счастлив, танцевал бы — и никогда не появился в Санкт-Петербурге, ведь уехать в Америку — все равно что на тот свет переселиться. Или самой туда умчаться… а почему бы нет?.. Разве там не надобны танцовщицы?..

Америку Бянкина знала по театру — бегала с Малашей, Натальей Макаровой и Петрушкой-лентяем в немецкий театр смотреть комедию господина Кумберланда, переведенную с аглицского, о диком американце. Сей герой, простодушный до изумления, пылкий и ветреный, но вместе с тем добродетельный, являлся в Лондон, разоблачал мошенников и, наконец, удачно женился. Коли все в том государстве таковы — отчего ж туда не поехать?

Федька вовремя вспомнила, что на дворе — зима, и уплыть раньше мая она не сможет. А нужно немедленно предпринять нечто решительное и роковое, чтобы обратного пути не было, чтобы выкинуть из жизни Румянцева, как выкидывают за дверь нашкодившего кота. Что ж остается? Сибирь разве?

Географию Федька знала примерно так же, как пресловутый Митрофанушка в комедии господина Фонвизина. Может, чуть получше, — ведь действие многих опер и балетов происходило то в Греции, то в Риме, то в Париже, то даже в Альпийских горах. И, хотя душа рвалась прочь из ставшего ненавистным Санкт-Петербурга, уже очухался от потрясения и подал голос рассудок. Нельзя никуда уезжать до Великого поста, напомнил он, ведь впереди последние масленичные представления, и Федьке надлежит танцевать, танцевать, танцевать, улыбаясь публике, наполняя радостью каждое движение!

Она вздохнула — отчего человек в сем мире вечно связан по рукам и ногам? Отчего душа заперта в теле и не может умчаться? Отчего любовь не делает носительницу свою красивой? Неужто она до того гадка и уродлива?

Федька села к туалетному столику и увидела себя — свечной огонь делал ее, как всех женщин, красивее, а мрак разглаживал кожу. Она приехала из театра намазанная и напудренная, оспенные щербинки были почти незаметны. Да, но той — шестнадцать лет, и она подарила Саньке первые свои поцелуи! На одной чаше весов — многолетняя преданность, на другой — полдюжины поцелуев, и другая перевесила!

«Нет, — подумала Федька, — нет, никаких Америк, а для женщин, потерпевших крах, есть девичьи обители! Туда и фигурантку из Большого Каменного возьмут, Господь никого не оттолкнет!»

В палевой комнатке был и образ в углу, Богородица с Младенцем, старый уж с неразличимыми ликами и потускневшим окладом, величиной с две Федькины ладони.

Она опустилась на колени. Вот сейчас и нужны слезы, чтобы молитва прозвучала, прозвенела, в небо вознеслась на крылах чистейшей искренности! Но не получалось. Ни слез, ни молитвы, ни истинного желания посвятить себя Богу… ничего… все украдено, все украдено…

Однако и желание молитвы приносит плоды. Мысль, возникшая в голове, зародилась не там — до такой возможности Федька бы не додумалась. Кем-то вложенная в ее сознание стала единственным спасением!

Теперь фигурантка знала, как поставить нерушимую стенку между собой и Румянцевым, куда сбежать от несчастливой любви.

Она вскочила с колен и выбежала в коридор. Нужная комната была в другом крыле здания — чтобы попасть туда, следовало пересечь гостиную. Там горел свет и сидел перед клеткой с попугаем незнакомый мужчина в шлафроке. Он занимался важным делом — обучал птицу новым словам.

— Ну, давай еще раз, Цицеронушка, — просил он. — Ромашка амурчик! Ромашка амурчик!

— Спр-р-р-раведливость востор-р-р-р-ржествует! — отвечал попугай.

Федька порадовалась, что на ней одни чулки, и проскочила беззвучно из двери в дверь.

Идя по коридору, она заглядывала всюду — кроме рабочей комнаты. Приходилось действовать медленно — чтобы петли скрипели как можно тише. Наконец нашлась необходимая дверь. Она была во мраке окантована четырьмя тускло-светлыми полосками. Федька перекрестилась и вошла.

— Вы, сударыня? — удивился Шапошников. Он уже собирался лечь, сидел на кровати в черном шлафроке и красном ночном колпаке.

Его комната была обставлена странно — для работы и утреннего туалета служил дорогой стальной складной столик тульской работы, а при нем — два складных ажурных кресла, тоже из полированной стали. И стол, и кресла на колесиках, совсем неподходящая для спальни мебель. На комоде стоял большой, весь в искрах, ларец — также стальной, и отделанный тем же металлом диамантами. Множество шариков, не более горошины, ограненных и привинченных, сверкало на вороненом фоне стенок и крышки. Как раз ларец Федьку не удивил — сталь была в большой моде, и даже пуговицы щеголи носили стальные.

Но фигурантке было не до обстановки.

— Простите меня, Дмитрий Иванович, — сразу заявила она. — Вы были правы, а я — нет.

— Садитесь, поговорим.

Федька присела на стальное кресло, на вышитую подушечку, — и сразу вскочила.

— Дмитрий Иванович, помните, вы обещали посватать меня за достойного господина? Я… Я готова… Я буду ему верной женой. И как можно скорее! Если вы не передумали…