Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

кровать и чуть было не забылся. Что-то, прервав дрему, толкнуло в бок, напомнив о том, что кровать предстоит уступить гостю. Он вскочил, нашарил под ворохом кумача и сатина футляр из-под баяна, вынул из него давно затолканное белье, а из-под отошедшего от корпуса дерматина двести рублей заначки. Всякое тряпье, которое могло послужить постелью, Шематухин сложил в углу.

Подвальная сырость постепенно остуживала голову, она прояснялась. За окном, тоже успокаивая, ровно светилась белая ночь, над прудом, что было в новинку, плыли прозрачные клочья тумана. Увидев Тырина, зашедшего по колено в воду, чтобы дать попить барану, Шематухин припомнил, что надо сделать еще одно доброе дело.

Он вышел к старику, и тот поспешил к берегу.

— Слушай сюда, Егор Митрофаныч, — сказал он. — Мне раненько утром отлучиться придется, за меня останешься. К обеду должен вернуться. Ты с утра за барана примись, а разделаешься, слетай с Еранцевым в магазин, сообразите на хороший стол.

Тырин принял протянутые деньги и, чуть таясь, будто пряча подозрение, спросил:

— А не многовато ли? Далеко ль, ежели не секрет, собрался?

— Насчет расходов, Егор Митрофаныч, не вмешивайся. Пока свои трачу…

— Что-то чуден стал в последние-то дни, — сказал старик. — На себя непохож…

— Ладно, не лезь в душу, — устало проговорил Шематухин.

Он, прощаясь, посмотрел на барана, который, резко вскидывая смоляной черноты голову, лениво отгонял какое-то насекомое. Хорошо ему, не ведает того, что у Тырина нож наточен — хоть брейся. Утречком, когда вся живность пообтряхнется, пообглядывается, нацелится на целый день жизни, баран будет лежать с перерезанным горлом, с глазами, в которых застыло недоумение: а зачем родился?

Шематухина зазнобило, он быстро укрылся в комнате, лег и закрыл глаза. Ждать сна пришлось долго, и от чрезмерного старания у него в уголках глаз набухла слеза.

Когда наконец в сыром тепле водянисто затяжелело тело, донеслись шаги, сдержанный говор — пришел с прогулки остальной люд. Шематухин, сколько ни силился, не смог полностью погрузить себя в сон. Он запоздало догадался, что, должно быть, не спится потому, что забыл поужинать и теперь в животе зарождалась боль. Это еще в нем вино творило расправу: не кончай, мол, пить прежде положенного часа. А он все равно что сапогом на собственное горло наступил, хотя, правда, другие люди этим даже гордятся, называют это силой воли. Воля не воля, а Шематухин сегодня после того, как его обокрали среди бела дня, закаялся пить, неизвестно только, надолго ли. Погибельная это все-таки штука — вино. Пока пьешь, все нипочем, никто не страшен, все милые, со всеми в обнимку. Но в похмелье, как вот сейчас, никто не помощник. Каждый мучается в одиночку, клянет себя и каждого, кто подбивал выпить. А если сам, сам первым начал?..

В животе все урчало, и Шематухин, озлясь, приподнялся на локтях, ничего не разглядев в темноте, навострил уши в сторону кровати: все ли ладно там, не мешает ли гостю? Все было в порядке, Арцименев спал.

Шематухин чуть успокоился, но желанного облегчения не почувствовал, теперь он точно знал, что спать ему не дает и не даст что-то другое. Гадать, что это, чем обернется через час или позже, не хотелось, да и лежать, чтобы дождаться какого-то просветления, не было смысла. Он опять зашевелился, и новая постель, хоть и навалил он под себя уйму тряпья, казалась твердой, как камень. Отпустив себе еще минуту-вторую на раздумье, он притих, услышал далекий, донесшийся откуда-то из-за пруда крик птицы и вдруг обильно, жарко вспотел: на него опять нашел страх, о котором он, казалось, уже успел забыть.

Нет, лежать ему нельзя. Надо что-то делать, иначе потом будет поздно. Он представил, как проснулся в овчарне зоотехник Фонин, как, с первого раза не вспомнив, с кем пил, спросил у Степки Парфенова, был ли с ним какой провожатый. И как тот, в том можно было не сомневаться, расписал в картинках, что было и чего не было; а уж когда речь зашла о мотоцикле — обещался пригнать, не пригнал, — Фонин, конечно, взъярился, может, даже напустился на Степку. Фонин — единственный свидетель, видевший Шематухина с деньгами. В том ничего страшного нет, но мог он растрепаться перед Степкой, и тогда этому увязать пропажу барана с деньгами — сущий пустяк. Почему-то, все больше ужимаясь, рассуждал Шематухин, не спохватился Фонин искать мотоцикл. Может быть, они того… сговорились и вдвоем кинулись по следу волка? От этого предположения Шематухин онемел телом. Попробуй докажи потом, что у него, трижды судимого, волк стащил деньги, а того бедолагу выследили Фонин со Степкой. Скажут, сумасшедший. Словом, куда ни кинь, везде клин. Все идет к тому, что его, Шематухина, вольные денечки на исходе. Не из-за денег — не станут эти интеллигенты заявлять в милицию, со своей стороны милиция не станет связываться с шабашниками, — а из-за чего-нибудь негаданного, что уже случалось, когда Шематухин переставал владеть собой. Нет уж, нет… Если возвращаться на круги своя, так с музыкой. Шематухина даже подкинуло на самодельной постели. Он испугался самого себя: еще, оказывается, на сцене он не просто так уступил Арцименеву место; мысль, сейчас овладевшая им, оказывается, пришла к нему раньше, только он прятал ее даже от самого себя.

Мысль эта была: бежать!.. Бежать на «Волге» Арцименева, до рассвета успеть добраться до одного надежного кореша — отсюда километров триста, — и все дела. Пятнадцать тысяч рублей кореш даст не моргнув глазом. В этот раз все должно получиться гладко. Прежде Шематухин норовил обойтись без посредников и потому — век живи, век учись — попадался. Посреднику тоже хочется жить, и, ох, как жалко ему упущенную долю. Нет, в этот раз Шематухин дразнить гусей не будет. Чтобы никто не был в обиде. Пускай посредник перекрашивает машину, перепродает за двадцать тысяч. И этих пауков надо озолотить, чтобы в полный рост ходить. У них везде руки.

Итак, решено: в бега! Не важно, на какой срок — на три дня или на три года, — лишь бы сберечь волюшку-волю! Даже для того, чтобы проверить на деле свою систему, согласно которой он уже наверняка бы добился власти над урками, не желал Шематухин тюремной решетки. Верно, задирался, прихвастывал, что тюрьма для него — дом родной, а от мысли о тамошней баланде, о бесконечных байках корешей, описывающих один другого краше вольную, фартовую жизнь — одному богу известно, есть ли в тех рассказах хоть полстолечка правды, — замерло, захолонуло сердце.

Теперь за дело. Он обшарил себя, все ли на месте. Поднялся, постоял в своем углу, прислушиваясь к тишине спящего дома. От напряжения ломило виски,