Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

йоговской спячки он мог припомнить, куда направлялся утром Шематухин, а уж связать одно с другим проще простого, — быть драке.

Он лихо подлетел к навесу, резко пшикнул двигателем, ужинавшие, кроме Еранцева и Стрижнева, шабашники молча переглянулись. Шематухин догадался: чрезвычайных происшествий не было. Он широко улыбнулся: надо уметь смеяться как раз тогда, когда хочется плакать.

— Наталья, подкорми его, — сказал он, развязывая барана. — Водички дай… Завтра мы его… — он провел ребром ладони поперек горла, заметил, шабашники встрепенулись. — Деньги, братва, в понедельник, не раньше… Я уж и так, и сяк подходил к Сергею Филиппычу, который мне, знаете, седьмая вода на киселе… Нет, говорит, денег в банке…

За столом приуныли. Надо было, пока кто-нибудь не сорвался, драпать. Шематухин, стараясь казаться спокойным и невозмутимым, привязал барана к столбу, сел на мотоцикл. У него и на самом деле был повод уехать — собрался к Хошунаеву. Чтобы поставить все точки над «и», Шематухин решил, не откладывая, выяснить, к кому — взглянул на дорогу: идет, заноза — пожаловала Надя.

— Кто ждет девку в гости? Звать Надей. Городская…

Под навесом промолчали.

Шематухин подъехал к стройке напротив подъемника, притормозил, свистнул.

— Эй, пассажиры!

На фоне загустевшего неба темно обозначились две головы — Еранцева и Стрижнева, спустя немного показалась третья, незнакомая.

— Чего? — с легкой насмешливостью спросил Стрижнев, уверенный, что Шематухин, по обыкновению, чего-нибудь отмочит.

— К кому из вас Надя должна приехать? — крикнул Шематухин. — Надя!

— Надежда? — ошеломленно откликнулся Еранцев. — Где?

— Вон по дороге топает… — сказал Шематухин.

Еранцев словно бы сорвался вниз, пролетев мимо Шематухина, влез в «Жигули».

— На «Волге», на «Волге» встречай! — кричал ему вслед оставшийся со Стрижневым мужик.

Но Еранцев уже отъезжал.

— Слушай, Стрижнев, — строго выгнув брови, кашлянул Шематухин. — Случайно, не знаешь, кто такой Халигула?

Стрижнев задумчиво сморщил лоб, ничего не найдя в памяти, предположил:

— Танец, может, какой…

— Нет, — помотал головой Шематухин. — Человек какой-то с замашками…

— Может, Калигула? — вмешался незнакомец, судя по тому, как кочевряжится, начальник.

— Годится! — с волнением сказал Шематухин.

— Если Калигула, — задрав голову, пояснил Аркаша, — это, по-моему, древнеримский император. Отличался крайней жестокостью.

Шематухин, сделав вид, что довольнехонек, подмигнул Аркаше, погнал мотоцикл по тропе. И вправду ему полегчало, будто тяжелый камень свалился с души: надо же, как люди стали теперь обзываться. Да обзываются ли? Шематухин повеселел, будто от похвалы: как-никак сравнили его с императором.

Он протарахтел вдоль деревни, спросив у гревшейся на вечернем солнце старухи, где живет Хошунаев, поехал к дому, на который она показала, к третьему с краю.

Дверь была закрыта изнутри, на настойчивый стук долго никто не отзывался. Шематухин, начиная тревожиться и пухнуть лицом — тут, у чужого порога, обостренно припомнились все немилости дня, — хотел уже кинуться к окну, чтобы трахнуть кулаком по раме, но в сенях кто-то свирепо, со стоном закашлялся. Лязгнул запор, дверь отворилась. Перед Шематухиным стоял немолодой мужик, глаза у которого, и без того узкие, от алого солнечного света превратились в щелочки.

— Как живем? — поинтересовался Шематухин.

— Лучше всех, парниша, — приветливо сказал Хошунаев. — Заходи, гостем будешь.

Следом за ним Шематухин прошел в избу и первым делом, пока глаза не свыклись с сумраком, потянул носом воздух: пахнет ли псиной?

Хошунаев молча выставил на середину избы — так, видно, у него велось — табуретку, накрытую сверху заячьей шкуркой. Зажег спичку, раскурив длинную трубку, неподвижно застыл, ожидая, что скажет гость.

— Собака, сказали, у тебя есть, — проговорил Шематухин и затаился.

— Была, человек хороший, — со сдержанным поклоном ответил Хошунаев. — Скоро год, как похоронил… С собакой теперь у меня проруха. Если новую заведу, так уж для души, чтоб одному не помирать.

Шематухин поглядел на его смуглое плоское, как стесанное бревно, лицо, подумал: хитер — не знает, кого принесло, на всякий случай давит на жалость.

— Где сидел-то? — тихо спросил Шематухин.

— Где сидел, там меня уже нету, — сухо усмехнулся Хошунаев. — Выкладывай, зачем пришел.

— Я же сказал: собака нужна.

— Сказано, умерла собака…

— Та-ак… — Шематухин поджал ноги, сел удобнее. — Мне, падлой буду, плевать, за что ты срок отбывал. Сам три срока от звонка до звонка отбыл, так что должен иметь понятие, не мальчик. И если ты хоть вот столечко, — показал верх мизинца, — из нашего сословия, обязан помочь, как братан братану…

— Говори, что надо, — смягчился Хошунаев.

— Наведи, братан, на волка… — глухо проронил Шематухин. — На того… красного…

Хошунаев не удивился, как знал, что Шематухин придет с такой просьбой. На мгновение Шематухину почудилось, что Хошунаеву все известно, он попытался заглянуть хозяину в глаза, но из этого ничего не вышло — непроницаемый взгляд был устремлен вдаль.

— Не красный он, — тихо, будто наглухо закрыв себя для пришельца, сказал Хошунаев. — Седой… Только подшерстка красная… Убить хочешь?

— Не знаю, — выдавил из пересохшего рта Шематухин. — Не спрашивай. Скажи прямо, поможешь?

— Как я тебе помогу, мил-человек, — отвел глаза в сторону Хошунаев. — В лес не хожу. Ты сам-то охотник?

— Слушай, братан… — взмолился Шематухин. — Ни о чем не спрашивай. Я к нему вовсе по другому делу.

Он, не сказав того, что хотел, надолго замолчал. Сомнение, не давшее ему напрямик выложить, в чем дело, было не пустячное. Сказать про деньги или нет?

— Если упущу его, хана мне, — с трудом выговорил Шематухин. — Почему да как, никому не надо знать.

— Слушай сюда, парниша, — вздохнул Хошунаев. — В лес не пойду. С тем волком у меня старые счеты, он запах мой за три версты чует… Я в него картечь всадил, другой бы кто от такого выстрела на месте подох. А этот выжил. Будь он человеком, как-нибудь расквитался бы со мной. Тебе-то чем он насолил?

— Сказал же, не спрашивай! — не выдержал Шематухин. — Я же не исповедоваться пришел. Ну, ладно, — он встал, не скрывая горести, добавил: — Ты хоть место, где он гнездуется, нарисуй… И ружье мне продай… Святоша!.. Ты так всех байками потчуешь?

— Погоди, чай поставлю, — окончательно потеплел Хошунаев, видно, поверил Шематухину. — Я тебе карту дам. Если он не менял логово, знаю, где старое. Вабить умеешь?

— Чего, чего? — вскинулся Шематухин.

— Подвывать, спрашиваю, умеешь?

— Волком, что ли, выть? — наконец понял Шематухин. — Разок пробовал.

— Мало, — сказал Хошунаев. — Ваба, парниша, большое искусство. Этот даже на хорошую вабу голоса не подаст — умный. Ты на волчицу рассчитывай. Она, как и всякая баба, с ветерком в башке… А ружье… — он со значением посмотрел на Шематухина. — Без ружья лучше.

— Так он, говорят, бешеный, — растерялся Шематухин. — Задерет, как пить дать.

— Он не бешеный, — сказал Хошунаев. Он вслушался в эти свои слова, словно проверил, сколько в них правды, и уверенно подтвердил: — Не бешеный… Это