Колдовская душа - Мари-Бернадетт Дюпюи

– Мама с папой испытали эту страшную боль, когда умерла Эмма, – слабым голосом напомнила деду Жасент. – Но теперь наша обязанность – заботиться о Калебе и Анатали. Они – надежда нашей семьи, новая кровь…

На лице у Фердинанда появилось странное выражение. Он посмотрел на внучку с жалостью и в то же самое время чуть иронично.

– Оба этих ребенка отмечены печатью рока, – проговорил он негромко, торжественным тоном. – Калеб отнял жизнь у своей матери, Анатали несет на себе груз прегрешений Эммы. Эти дети прокляты!

Пьер в раздражении передернул плечами. Жасент же решила, что с нее хватит – встала и выбежала в коридор. Там Томми с гордым видом носил в зубах мячик, и маленькая Анатали заливисто смеялась. Это очаровательное зрелище приободрило прекрасную медсестру Дебьен. «Ты будешь счастлива, моя крошка, независимо от того, проклята ты или нет, – подумала она. – Это я тебе обещаю!»

На ферме Клутье в тот же вечер, через три часа

Дора только что поднялась по лестнице на второй этаж – тяжелым шагом, выдававшим ее усталость. Целыми днями она была на ногах – убирала в доме, стирала, готовила еду и мыла посуду.

– Дора хорошая, – сказал Лорик. Красивый, темноволосый, он сидел на табурете возле раскладной кровати, на которую Сидони улеглась, как только они вернулись с соседской фермы. – Не нужно ее презирать. Она старается говорить правильно и одевается как надо.

Кутаясь в толстое одеяло, с разметавшимися короткими волосами, сестра адресовала ему озадаченный взгляд.

– И все-таки тебе не следовало ее сюда привозить! – произнесла она вполголоса.

Лорик скрутил себе сигарету.

– Я тоже хочу, – сказала Сидони, протягивая руку.

– Ты куришь? Вот так новость!

– Плевать! Я поняла наконец, почему некоторые пьют до беспамятства, пока не упадут под стол, – когда у тебя горе, стараешься от него избавиться любым способом.

– Ну, как хочешь, – отозвался Лорик.

Его сестра закурила, откинувшись на подушку и прикрыв глаза. Тикали настенные часы Альберты, пофыркивала печка.

– Так хорошо, когда мы с тобой вдвоем, – произнесла Сидони.

– Хорошо… Но я хотел с тобой поговорить, Сидо! Лучше бы тебе уехать в Сент-Эдвидж, к мужу и свекрови. Нам не следует жить в одном доме. Я слишком сильно тебя люблю, и в конце концов случится что-то плохое, о чем я пожалею и чего буду потом стыдиться. В Виктории я был как полоумный, как одержимый! Разговаривал с твоим портретом, всячески изводил себя… И все это – потому что ты была далеко. Теперь, когда я тут, мне будет легче, если я буду знать, что ты в Сент-Эдвидже или в Робервале. Я смогу навещать тебя, видеться с тобой – всё честь по чести, понимаешь? Брат и сестра – вот кем мы должны быть!

Сидони привстала на локте, и ее зеленые глаза полыхнули необъяснимым гневом.

– Но мы ведь и есть брат и сестра! Более того – мы двойняшки! В нашей привязанности нет ничего запретного.

– В нашей привязанности? Сидо, мое чувство к тебе меня пугает! Прошлым летом я сбежал из дому только потому, что боялся совершить непоправимое. Я думал о том, чтобы добиться своего силой, и это было страшно. Милая моя сестренка, я не хочу, чтобы ты из-за меня мучилась!

Его голос дрогнул. Лорик пересел с табурета на паркетный пол и положил голову на край кровати. Сидони моментально отодвинулась, словно боясь обжечься.

– Будь у нас все так, как должно, сестра бы не испугалась брата, не ждала бы от него ничего дурного, – вздохнул он. – А ты, Сидо, хочешь, чтобы тебя поцеловали, и боишься, что не сможешь устоять.

– Лорик, какую чушь ты несешь! Я не забыла, как прошлым летом ты поцеловал меня силой. Ты был пьян, и я потом долго плакала от обиды и отвращения. Иди лучше к Доре! Я устала. И хочу наконец поспать!

– Сидо, ты должна уехать! Завтра я отвезу тебя на почту или к Жасент, чтобы ты смогла позвонить мужу. Нашему Карийону нужно размять ноги. Старичок скучает в своем стойле. Папа даже зимой его выводил!

Слово «папа» отозвалось в их сердцах такой болью, что оба содрогнулись – здесь, в родных стенах, где они появились на свет, учились ходить и говорить. «Я не опозорю своей фамилии, – думал Лорик. – Буду работать не покладая рук и выращу еще больше пшеницы, ячменя и ржи. Запасу на зиму побольше сена…»

«Он прав, – размышляла Сидони. – Я должна уехать. Должна работать, насколько хватит таланта и сил, и вести спокойную жизнь рядом с мужем – в память о нашем отце и нашей милой маме!»

Они посмотрели друг на друга, обуреваемые одним и тем же тихим отчаянием. У них обоих не было выбора.

– Журден приедет за мной на следующей неделе, – сказала Сидони. – И я снова открою свой магазин. Я столько о нем мечтала! Клиентки, посетители – я хотя бы смогу отвлечься. Стану преданной, любящей супругой…

Она не видела, как ее брат-близнец стиснул зубы, как потемнели его глаза. Мгновение – и он обхватил ладонью затылок Сидони, притянул ее лицо к своему и прижался ртом к ее губам, пожирая их поцелуем. Сидони вырвалась – злая, с раскрасневшимися щеками.

– Нет, ты не должен был этого делать!

У нее из глаз брызнули слезы, и она дала брату пощечину. Он отшатнулся и вскочил на ноги.

Очень быстро Лорик вышел из комнаты, на ходу погасив лампу, висевшую под потолком. Дора, которая, стоя возле лестницы на втором этаже, слышала часть их разговора, шагнула в темноту и вернулась в их с Лориком спальню. Она тоже заливалась слезами, чувствуя, что битва выиграна. Лорик будет с ней, поженятся они или нет, и его сестрица больше не будет наведываться на ферму Клутье и строить из себя городскую штучку.

В доме на ближайшие четыре года воцарился мир.

Сен-Прим, воскресенье, 18 июня 1933 года, через четыре года

Анатали положила скромный букет ромашек на могилу матери, Эммы Клутье.

Девочке исполнилось восемь лет. Темные блестящие волосы, заплетенные в две косы, круглая хорошенькая мордашка, большие зеленые глаза, оттенок которых легко меняется в зависимости от освещения… По мере ее взросления внешнее сходство с Эммой становилось все более очевидным. От волос золотисто-каштанового оттенка до ямочки на подбородке, от вздернутого носика до улыбчивого рта – лицо Анатали все больше напоминало лицо ее матери. При этом Жасент заметила, что ее племянница была более крепенькой и у нее были не такие тонкие черты лица.

На кладбище Анатали бывала каждое воскресенье после мессы.

– Отнесу цветы на могилы наших умерших, – говорила она Жасент.

К числу таковых она относила свою покойную мать, деда с бабушкой, которых помнила плохо, и старика Фердинанда Лавиолетта, угасшего в декабре 1929 года, вскоре после того, как разразился ужасный экономический кризис, затронувший как Канаду и Соединенные Штаты Америки, так и Старый Свет.