Илья Муромец - Иван Кошкин

— Держитесь, мужи-новгородцы! Стойте смело, ЗДЕСЬ ВАША СОФИЯ!!!

— А-а-а-а!!! — рев прокатился по ладьям. — СОФИЯ!

И даже те, кто спрыгнул, спасаясь от стрел, полезли обратно, словно эти деревянные ладьи и впрямь были тем великим каменным храмом — гордостью и славой великого города, собором, равным которому не было в северных землях. И с юга, от Оболони, донесся удалой и яростный вопль:

— Кто против Бога и Великого Новгорода?!!

— КТО?!! — подхватили за Буслаем новгородцы, сатанея от крови и смерти.

— Держись, Торговая!

— Не выдавай, Софийская![84]

И, словно отвечая этому вызову, в печенежских полках завыли трубы, и Орда пошла на приступ.

— В топоры! — крикнул Соловей, последним броском копья сбивая нарочитого всадника в русской кольчуге.

Воевода выхватил меч, и первый печенег, подскочивший к ладье, развалился надвое. Разом взревели новгородцы и степняки, и на кораблях пошла кровавая пластовня. Прикрываясь щитами, печенеги лезли через борта, некоторые, встав на седло, перепрыгивали прямо на ладьи. Над полем стоял неумолкающий лязг, треск и стон, ушкуйники больше не кричали, сберегая дыхание, они рубили молча, отсекая руки, что цеплялись за доски, разбивая головы, сдвигая щиты над павшими, не имея мгновения оглянуться — а кто еще стоит, новгородцы упорно резались, не уступая ни пяди, умирая на месте, и даже те, кто сбежал, вернулись обратно, страшась стыда больше, чем смерти.

Соловей потерял счет тем, кто пал от его руки, меч, не выдержав страшных ударов, сломался, и богатырь отбивался топором. Знамя с медведем, огромный воин в алом плаще и золотом шлеме — все это говорило печенегам, что здесь бьется русский воевода, и они лезли на ладью, зная: тот, кто убьет великана, получит от Калина великую награду. Уже ни одного русича не было на корабле, все пали, и Соловей вертелся среди степняков, как медведь в своре псов, крестя страшными ударами. Вот треснуло в руке топорище, и враги, завыв радостно, качнулись вперед. Но радостный вопль издох в глотках, когда богатырь, присев, выдернул из-под ног сложенную на дне мачту и, ухватив за середину, крутанулся на месте, расшвыривая печенегов. Мачта была длинновата для боя, и, покраснев от натуги, Соловей перебил ее об колено, словно тростинку, и степняки ошеломленно попятились, не зная, как драться с воином, который ломает бревно толщиной в бедро взрослого человека. Чей-то властный голос крикнул от борта, и в Будимировича полетели дротики. Он успел отбить четыре, три скользнули по доспеху, один застрял в бедре, другой пробил предплечье. Видя, что и такого бойца можно ранить, ободрившиеся печенеги толпой полезли вперед, Соловей отмахнулся мачтой, но раненая нога мешала поворачиваться быстрее, и кто-то схватил сзади за плащ. Воевода рванул застежку, скинул ферязь, и тут правый бок обожгло болью, он посмотрел вниз и увидел, что кольчуга пробита, и в тело по самый наконечник ушло вражье копье. Печенег, что нанес удар, не успел порадоваться своей удаче: переломив древко левой рукой, Соловей ухватил удалого степняка за ноги и махнул им, словно мешком, повалив четверых. Еще взмах, и еще, но печенеги уже преодолели страх перед русским алп-ером и нажали еще раз. Будимировича сбросили с ладьи, еще одно копье пробило левую Руку, воевода, хрипя, вскочил на ноги, раскидывая врагов пудовыми кулаками. Пробившись к ладье, он присел, ухватился руками за днище и с бешеным ревом опрокинул корабль через борт. Ладья грохнулась с кровавым хлюпом, давя всех, кто оказался на пути, из-под нее доносились страшные вопли расплющенных людей. Второй раз попятились печенеги, в этот раз в глазах их бился ужас — этот алп-ер был одержим каким-то страшным духом. Соловей выпрямился, чувствуя, что в груди что-то оборвалось, в глазах мутилось. Откуда-то издалека донесся голос матери, агуканье маленьких сыновей, он не успел даже удивиться, что бы им тут делать, как прямо из воздуха навстречу шагнула улыбающаяся Забава. Сын Будимира рассмеялся в ответ и пошел, протягивая руки к любимой жене...

Тело воеводы с грохотом упало на землю, и страшный вой разнесся над судами. Захлебываясь слезами, матеря землю, небо, людей и Бога, в толпу ворвался Буслаев, круша врагов двумя мечами. Пробившись к телу Соловья, он воткнул клинки в землю и с натугой перевернул тело того, кто заменил бешеному ушкуйнику отца. Плача, он гладил окровавленное лицо, не видя, как вокруг собираются в «ежа» пробившиеся к воеводской ладье новгородцы — все, кто уцелел, как строят тесный круг вокруг опрокинутой ладьи, выставив наружу щиты. Тяжелая рука легла на плечо Буслаева, он поднял голову — над ним стоял, опираясь на рогатину, отец Кирилл. Лицо попа было печально.

— Вставай, молодец, — гулко сказал священник — Еще нам дела хватит.

Но печенеги скакали мимо, обходя подальше этих бешеных, собирались в ряды за Сухой Лыбедью.

* * *

Владимир из-под руки смотрел с холма на битву внизу. Он видел, как пал Соловей, как уцелевшие новгородцы собрались в кулак, готовясь к последнему бою. Но печенегам не нужны были ушкуйники, они объезжали храбрецов и собирались в ряды за Старой Лыбедью. Орде нужны были Золотые Ворота, а между воротами и степняками был только боярский полк и великий князь всея Руси Владимир Красно Солнышко. Владимир послал гонца к Сбыславу, приказывая вести на помощь киевские полки, но на то, чтобы собрать вчерашних гончаров и плотников под стенами, уйдет время, а времени не было. Можно, конечно, попытаться уйти в Киев, запереться, но кто знает, может, того и ждут вороги? Может быть, таков и есть замысел Калина — рассечь русские силы, отрезать дружину и черниговцев от города? Владимир окинул взглядом своих воинов — русских бояр, что вышли на битву со своими дворами и семьями. Они были немолоды, даже стары, а некоторые — так и вовсе ветхие старики. Почти все меняли шестой, а кое-кто — и седьмой десяток, они помнили еще Святослава и последний раз выходили на битву в те годы, когда не встали еще крепости и замки по Рубежу и каждый знатный рус или славянин проводил лето на Роси, Суле, Воронеже, воюя с печенегами. С ними он собирал Русскую землю, с ними советовался и судил, их посылал с посольствами. Как же ненавидел Владимир их неуступчивость, чванство и прямую глупость, их постоянные советы, их речи о том, что князю вместно, а что невместно! И все же, когда Калин подошел к Киеву, ни один не сбежал. Даже те, кто был уже совсем не в боевых летах, кряхтя слезли с печей, подогнали заржавевшие было доспехи и, сев на коня посмирнее, выехали в поле полевать. С каждым были сыновья, племянники, братья, а кое с кем и внуки, верные слуги, что готовы за хозяина в огонь и в воду, и не только потому, что старый хрыч хорошо платит.

Половина из них просто откажется уходить — из гордости, из упрямства, а и просто чтобы позлить князя, остальные же, конечно, уедут, но при этом всю плешь проедят: «Где это видано — от боя бегать! Не так доблестный Святослав бился...» Разум подсказывал Владимиру, что нужно отойти в ворота, но сердце твердило иное. Он не всегда был великим князем, и хоть давно минули времена, когда ратоборствовал впереди полков, что-то давно забытое шевельнулось в груди. Владимир посмотрел на богатырей, что стояли в стороне о полка, — они молча глядели на побоище, где сложил голову их брат, внезапно Дюк Степанович повернулся ко князю и еле заметно кивнул.