Илья Муромец - Иван Кошкин

— Взгляни, Илиос, смотри внимательнее. Киев, конечно, не райский вертоград, как и везде, есть в нем и грязь грязнейшая, но есть и чистота. За этими стенами тысячи, десятки тысяч живут, радуя и огорчая Христа. Плох или хорош, но Киев есть, стоит на этих холмах, и хоть я и не силен умом, но не думаю, чтобы Бог гневался на нас, желая нашего истребления.

Он помолчал.

— Защищая же сей город, ты вынужден убивать — по-другому воевать не придумано. Но иначе Киев падет, обратится в пепел, и жители его будут преданы мечу. Злой Калин своим бесовским разумением желает нашей гибели, и нет греха в том, чтобы поднять меч в защиту слабых, — он сам не заметил, что говорил уже громче, и проезжавшие мимо дружинники остановили коней и стали слушать. — Богу угодны праведные воины, да укрепит он твою руку, как укрепил руку святого Георгия Победоносца, святого Иоанна Воина, святого равноапостольного Константина. Лишь не давай темному зверству затмить твои очи, не радуйся убийству — это обычай злой и языческий. Отпускаю тебе грехи, иди с миром, сын мой, я буду за тебя молиться.

Илья поцеловал сухую руку старца и, чувствуя, что гора свалилась с плеч, пошел к своему коню. Отец Георгий посмотрел ему вслед, затем взглянул в темнеющее небо и тихо рассмеялся.

* * *

— Потому сделаем так, — сказал князь, прихлопнув по щиту, на котором лежал пергамент с тонко вырисованными окрестностями Киева. — Новгородцы, смоляне и черниговцы — встанут в городе. Им сегодня сильнее всего досталось, потому завтра будут в запасе. Понятно?

Буслаев, и Василий Алданович, и Глеб Бореславич молча кивнули.

— Киевский полк и порубежники будут на Васильевском шляхе, варяги же — где и раньше.

— Киевляне — неумелы воины, княже, — покачал головой Илья. — В чисто поле надо ли их ставить?

Князь искоса взглянул на Первого Богатыря, вздохнул и повернулся к Ратибору:

— Что, Ратибор Стемидович, добро ли луга лежат до Вышгорода?

— Добро, — кивнул воевода. — Есть разбег коням.

— Сам же сказал: Калин кыпчаков не пускал еще, — сказал Владимир Муромцу. — Сегодня он нашу силу смотрел, подходы к Киеву сведал. Завтра — решающий бой, а кованой коннице за Ситомлью — раздолье. Стало быть — лучшему нашему войску быть там — дружине, белгородцам, туровцам и Заставе. С юга же — овраги да урочища, там коннице простора нет, там и гончары устоят.

Воеводы и богатыри переглянулись и дружно закивали — князь решил правильно, не убавить, не прибавить. Владимир усмехнулся — что же, не разучился еще полки водить, затем свернул пергамент и убрал в сумку, обвел взглядом собравшихся — все воеводы, бояре, богатыри.

— Сегодня многие сложили буйны головы за Русскую землю. Помянем же их старым обычаем — нынче ночью станем по павшим править тризну.

Небо над западным лесом, еще недавно багряное, быстро чернело, на Киев опускалась ночь. Чистое черное небо усыпали звезды, то одна, то другая, срываясь, падала, а потом вдруг целый дождь посыпался за горизонт, и Сбыслав подумал вдруг — не павших ли русичей закатились звезды? Войско собралось вокруг кургана в полутора верстах от Золотых Ворот, у Старой Лыбеди. Отсюда полки завтра утром, еще затемно, пойдут на свои места, куда князь приговорил, ныне же, хоть и недолго — отдых воинам.

На кургане горел, бился на ветру огромный костер, другие были разожжены у подножия. Здесь, наверху, собрались старшие, войско же сидело внизу. Подложив седло под голову, на попонах, а то и на голой земле, сидели и лежали военачальники и богатыри Русской земли. Конечно, никто не плясал, не скакал через огонь, не звенел оружием — языческие бесования были отброшены давно, но нельзя не помянуть тех, кто сражался и погиб рядом с тобой. Никто не снял доспеха, даже старые бояре — борода до пояса, сидели в бронях и шеломах, положив мечи под левую руку. По кругу ходили братины с медом, ломали теплый еще хлеб, резали мясо — наедаясь после тяжелого дня. Алешка, прислонившись спиной к каменной бабе, наигрывал что-то на гуслях. Сбыслав и Улеб сидели рядом, им, молодым совсем, в этом собрании зрелых и старых мужей было неуютно. Тяжко на сердце было у Якунова сына, и Улеб, сын Радослава, тоже не радовался, оба думали свои мрачные думы, и оттого оба едва не подпрыгнули, когда от костра вдруг донесся громкий смех.

— Вышата-то? — хохотал старый толстый боярин. — То добрый обжора был, помните, как мы с ним про кабана спорили?

Не веря своим глазам, Сбыслав смотрел, как покатываются со смеху могучие мужи, и Владимир, утирая слезы, сипит:

— Как не помнить, вас же обоих потом травами отпаивали! Это ж надо на такое спорить — кто быстрее пудового кабанчика умнет! Я уж думал — там вам и помереть.

— Как же можно, — захрюкал боярин. — Или мы не мужи русские? Ан пригодилось пузо Вышате, кабы не был так широк — не укрыл бы тебя от копья!

— Так ты, Буривой Лютович, назавтра будь ко князю поближе, — крикнул с другой стороны Ратибор, — толще тебя у нас в войске нет, добрая защита станет государю нашему!

Теперь хохотали уже все, Улеб и Сбыслав в смущении смотрели на уважаемых и могучих мужей, что смеялись над храброй смертью своего же товарища.

— Всенепременно, Ратибор Стемидович, всенепременно, — ответил Буривой. — А чтобы защита еще добрее стала, дай-ка мне вон ту ногу кабанью и каравай.

Старый Ратибор, веселясь, словно мальчишка, швырнул в Буривоя огромный свиной окорок, боярин ловко поймал и смачно откусил огромный кус, по белой бороде потек жир.

— Ну, а ты, Дюк, — крикнул сидевший рядом с Владимиром Муромец. — Теперь ты — первый гость русский, ужо попотчуешь товарищей!

Этого Сбыслав уже не вынес, перед глазами дружинника стоял Соловей — веселый, сильный, как он радовался, увидев названого брата, как гордился сыновьями, что подарила любимая жена. Переглянувшись с Улебом, что с брезгливостью смотрел на пьяных вождей, Якунич начал вставать, и вдруг тяжелая рука легла на плечо, и воин хлопнулся на зад.

— А подвиньтесь-ка, добры молодцы, — прогудел Добрыня Никитич, раздвигая молодых побратимов, — дайте старому меж вас присесть.

Отодвигаться пришлось далеко, Добрыня, кряхтя, опустился между воеводами, а потом вдруг обнял обоих за плечи и прижал к себе.

— Знаю, что думаете, — негромко и ласково начал Змееборец: — «Вот же пьяная сволочь, тут бы плакать, а они над мертвыми ржут. Ничего святого нет».

Сбыслав и Улеб молчали — а что тут ответишь?

— Не было среди бояр друзей больше, чем Вышата и Буривой, — продолжал Добрыня. — Иные и судились, и лаялись, а эти как напьются — все обнимаются, плачут: «Как, мол, хорошо, что такой друг у меня есть». Детей поженили, в гости друг к другу что ни месяц ездили... Или не горюет, по-вашему, Буривой?

Сбыслав и Улеб посмотрели на богатыря снизу вверх — благородное лицо Никитича было печально, но он улыбался.

— Горюет, конечно, но он муж, воин, а Вышата не на постели — в поле умер. Так что толку плакать, братики вы мои меньшие? Мы не жены, нам завтра снова копья ломать, так вспомним же добро и веселье, что с милыми нашими друзьями делили! Пусть они на нас сверху смотрят и тоже смеются! Смотрите, волчата, здесь правят тризну старым обычаем!