Наледь - Алла Дымовская

— Сейчас, что ли, пойдете? — с подозрением спросил его Митенька.

— Нет, завтра. Мне еще подумать надлежит, с чем идти. А сейчас я отправлюсь на вторую линию, к семейному склепу «Лебединая песня». Отдам последний долг, в буквальном его понимании. Если Анастас не погонит, конечно.

— Не погонит. Вы отныне в городе человек неприкасаемый!.. Тысячу извинений — в смысле, неприкосновенный. Я уж объяснил, почему. — Митенька тяжело поднялся с присутственного табурета. — Приберусь и контору стану запирать… Вы вот что. Если выйдет во мне необходимость, хоть днем, хоть глухой ночью. Не стесняйтесь, дверь моя с этой поры для вас открыта. Приглашений и подношений вовсе никаких не надо. Впрочем, за обед спасибо.

— И вам, Митя, спасибо на добром слове, — поблагодарил на прощание Яромир.

Он вышел вон, не оглядываясь, будто бы ткань мироздания сей миг растворилась во тьме за его спиной.

Снег повалил растрепанными мокрыми хлопьями почти сразу, как с безнадежным стуком опустилась мраморная белая плита гробницы. «Лебединая песня», считай, уже пропета, присутствовавшие на траурной церемонии стали понемногу расходиться. Да и не так уж много их было, этих присутствовавших, — десятка не набралось. Чуркины ушли с кладбища в числе первых: Васенька едва держался на ногах, вовсе не из-за хмельного тумана. От веселой его удали сегодня не осталось и следа — казалось, еще немного и сам он, изнуренный и потерянный, ляжет рядом с усопшей дочерью. Благо похороны вышли короткими. Речей не произносили, отпевать не отпевали, оркестр тоже не был предусмотрен.

Большой Крыс, зябко кутаясь в демисезонное, противоречивое погоде пальтишко, положил на гроб две желтые хризантемы: не по обычаю, а что сыскалось из живых цветов в позаброшенной муниципальной оранжерее. Традиционные комья земли не кидали тоже, потому что какая же земля, если могилу никто не рыл. Склеп «Лебединая песня» представлял собой крохотную, тесаного камня часовенку с неглубокими по периметру нишами — в них и полагалось погребать, под плитой с заранее выбитой эпитафией: кто, за что и на какой срок. Последнее, если повезет. На соседней табличке, принадлежавшей сестре Майи, давно угасшей Надежде Чуркиной, время обозначено было единственным словом «бессрочно».

Яромир уже собрался покинуть кладбище — лучше он завтра, с раннего утра, придет сюда в одиночестве, пережив со своим горем ночь, — как к нему подошел, довольно робко, Евграф Павлович Месопотамский.

— Милый мой, я ведь понимаю, поверьте старику! Но не откажите в любезности. — Главный редактор и ответственный секретарь запнулся на мгновение, будто бы шуршащий на ветру лист завис в потоке воздуха, потом заискивающе заглянул господину сторожу в глаза.

— Что вы, Евграф Павлович, дорогой! К чему подобные церемонии? Говорите смело все, вам от меня угодное. — Яромиру сделалось неловко оттого, что заслуженный пожилой человек, к тому же на вид не совсем здоровый, собирается едва ли не земные поклоны класть перед его особой.

— Не мне, не мне! — испуганно-дрожащей рукой отмахнулся несколько раз Месопотамский, словно собирался перекреститься от нечистой силы, да и позабыл, с какой стороны нужно начать. — Я попрошу вас за мной, в контору. Туда сейчас придет Анастас, только выполнит последние формальности. Если хотите, я могу присутствовать при вашем визите от начала до конца, для уверения в добром намерении?

Но было видно: несмотря на великодушное предложение, Евграф Павлович меньше всего на свете хотел именно что присутствовать при посещении господином сторожем конторского помещения водокачки. Но и сам Яромир сомневался, стоит ли соглашаться на этот визит и такими ли уж добрыми выйдут намерения директора городского погоста, тем более от начала до конца.

Из уважения он пошел следом за Месопотамским. Идти было близко — вот она, водокачка, нависает над кладбищенской тишиной, словно грозовая туча над порушенной Помпеей. Все же несколько десятков шагов, предстоявшие Яромиру, оказались тем разделительным рубежом, который меняет сознание человека от состояния «до» к обновленному «после». Дело было даже не во времени, краткость его, точно так же, как и длительность, мало что определяют в мыслительном процессе. Рассудок иногда несется вскачь, подобный резвой, легконогой лани, играючи преодолевает непроходимые пропасти и неприступные скалы, в один миг выстраивая в нужном порядке причины и следствия, допреж скрытые в вязкой пелене заблуждений. Решения (те самые, поиск которых — длиною в жизнь) вдруг приходят на ум и принимаются со скоростью, равной бесконечной, озаряют внутренний мир если не светом мудрости, то, по крайней мере, проблеском понимания истины вещей.

Каждый шаг его ныне был мыслью, каждый вздох штурмом сознания. Вечность — время. Время — вечность. От смерти к жизни, от жизни к смерти. Как все просто! Оттого скрыто от глаз.

— Стойте! — Господин заводской сторож задержал редактора Месопотамского, остановился сам.

— В чем дело, дорогой мой? Вам плохо? — заботливо-беспокойно произнес Евграф Павлович, в тревоге огляделся кругом: — Вас кто-то напугал?

— Стойте! Стойте, стойте, — с сорочьим постоянством упрямо твердил Яромир. — Стойте. Я не пойду дальше.

— Что же вы, батенька? Мы уж пришли. — Месопотамский указал впереди себя на раскрытую конторскую дверь. — Сейчас посидим, помянем, а там — как хотите. Могу уйти, могу остаться. Анастасу это не препятствует.

— Зато препятствует мне. Отнюдь не ваше присутствие, любезный Евграф Павлович. С вами готов распить и помянуть, когда угодно. Желаете, прямо и отправимся в «Мухи»? Единственно с Гаврилюком я за стол не сяду.

— Почему, дорогой мой? Если вы из-за обиды, так это зря. Анастас погорячился, и признался в том сам. Лично мне и признался. Иначе я бы ни за какие застольные поощрения не согласился выступить переговорщиком и проводником. — Было видно, Месопотамский растерялся не на шутку, пустяковое поручение «по дружбе» нежданно теперь перерастало в досадное затруднение. — Вы должны смягчиться сердцем и позабыть старые счеты. Наше положение сейчас таково, что любой раздор выйдет гибельным, а любой союз благим.

— Гаврилюк мне не союзник. Хотя и не враг. — Яромир поморщился, какого заблудшего лешего объяснять? Потом решил, объяснять надо, пусть и Евграф Павлович узнает кое-что о дремучих загадках города Дорог. — Мне безразличны намерения здешнего директора, потому что я наперед знаю их цель. Подставить под удар чужую голову вместо своей. И кто такой ваш дражайший собутыльник Анастас, я знаю тоже.

— Что вы знаете? — безнадежно упавшим голосом спросил его Евграф Павлович.

— Путь человеческий лежит между временем и вечностью. Между существованием и смертью. У Смерти я вчера побывал. И даже был ею коварно обманут. — Господин сторож усмехнулся, себе и Ивану-дураку. — Теперь не желаю того же на другом конце дороги. На свидание с Временем я не пойду. Ни у кого из них нет решения. Есть только намерение. Заставить виновного метаться. Дабы в действиях своих он случайно нашел выход, если ему, конечно, повезет. Но дело в том, что выход я уже нашел. И знаю, что мне делать. Потому и Гаврилюк, вместе с его извинениями, ни зачем мне не нужен.