Наледь - Алла Дымовская

— Здравствуйте, здравствуйте. Давненько вы к нам не захаживали, — будто бы и с укоризной сказал он.

— Виноват, каюсь. — Яромир с извинениями склонил голову. — Скажу прямо, ежели бы не крайняя нужда, то и сегодня заглянул вряд ли. Не то чтобы мне недосуг, но к чему в вашем божьем углу наблюдать мои расстройства и шатания?

Морфей Ипатьевич принужденно и пристально посмотрел снизу вверх на Яромира, задумался. Но спустя малое время пригласил:

— Вы спускайтесь. Раз уж крайняя нужда, здесь и поговорим. Не думайте, я не в обиде, — на всякий случай доброжелательно предупредил Двудомный.

Яромир долго размышлять не стал, с молодцеватой удалью спрыгнул на деревянные рельсы, да упал неловко на колени, едва не расшибся. С позорным старушечьим кряхтением он поднялся, не без дружеской руки смотрителя, в несколько быстрых движений стыдливо отряхнулся от налипшего снега.

— Если желаете, могу подсобить? — предложил он Двудомному, указуя на покинутую без дела лопату.

— Не стоит. Сие не труд, скорее развлечение. Хотя, на станции должен быть порядок, осенью, зимой ли, все одно, — нравоучительно произнес Морфей Ипатьевич, как бы возвышая таким образом значение своих сомнительных усердий. — Но почему вы обозначили вверенную моему попечению вокзальную территорию как некий божественный угол?

— Не божественный, а божий, — напомнил свои собственные слова Яромир. Он ожидал подобного уточняющего вопроса, заданного нарочно небрежным тоном. Многие в городе прибегали и прежде Двудомного к похожему тону и вопросу, не обременяя себя оригинальничаньем. — На сей раз я знал, куда шел. И к кому… Если вам неугодно сказаться о себе самому, я могу назвать вместо вас?

— Что же, назовите. — Морфей Ипатьевич посерьезнел лицом, судорожным жестом руки стащил с головы форменную фуражку, оттер проступивший на челе пот. Затем с излишним вниманием принялся разглядывать кокарду с лавровым венком и восьмиконечным крестом. Грудь его одышливо вздымалась, расстегнутая форменная шинелька колыхалась в такт, собираясь складками на выдающемся животике-арбузе.

— Вы, уважаемый Морфей Ипатьевич, есть Церковь. Не та, в коей попы с панагиями за длинный рубль псалмы гнусаво тянут, и не та, где на сиротские денежки иеромонахи в хоромах лодыря гоняют, — скороговоркой начал Яромир. — Но та, что в сознании народном отложилась как вера в единственное спасение и утешение, оттого никакие попы ей не надобны, лишь смотритель, — сказал так и гневно добавил: — Попы те среди «приблудных» под иными личинами. Вы, верно, слыхали о безобразиях в «Эрмитаже»?

— Как же! Басурманин пересказал. Правда, с чужих слов. Но суть от этого для меня не стала менее ясна, — покорно и в то же время излишне нервно сознался Двудомный. Фуражка теперь так и плясала в его руках, будто живая — Морфей Ипатьевич явно не считал признания господина сторожа безопасными для себя. — Допустим, вы угадали. Допустим, открытия ваши неоспоримы. Я не понимаю лишь одного: с какой потаенной целью вы нынче пришли ко мне? В Бога уверовать я вам не помогу ни в каком случае, не моя это стезя — читать проповеди. Да и не проповеди вам нужны. Так что же?

— Кругом меня умирают люди. — Пусть не вполне люди, но Яромир не захотел уточнять. Иначе подобное соотнесение умаляло бы его невольную вину и значительность происходящих в городе трагедий и смертей. — Я знаю, они умирают кругом меня.

— Вокруг вас? — недоуменно переспросил Двудомный. В полной растерянности он нахлобучил форменную фуражку кощунственно задом наперед и, кажется, не заметил этого.

— Нет, вы не поняли. Именно кругом меня. Я будто центр, в котором, как в точке, сходятся радиусы этого круга. Будто я и есть генератор этих круговых смертей. — Яромир попытался по возможности доступно изложить свои не то что непростые, но довольно бредовые мысли.

— Я вот жив. Стою подле вас и жив, — робко заметил ему Двудомный. Большую часть происходящего разговора он смотрел исключительно себе под ноги, в смятении ковырял острым носком шеврового сапожка край деревянной шпалы.

— Это потому, что вы не вполне принадлежите ни моему кругу, ни городу Дорог, — напомнил ему Яромир.

— Полно, какой там город! Городок, городишко! В четыре улицы и десять переулков! — Морфей Ипатьевич задергался, закашлялся на последних словах, будто разоблачил страшную тайну и задним числом испугался доноса.

— В ваших масштабах, возможно, и так. Но поскольку вы сами, уважаемый Морфей Ипатьевич, занимаете весьма скромное, пограничное пространство между небом и землей, не стоит привередничать. — Яромир начал терять терпение и оттого вдруг сделался резок с испуганно взиравшим на него смотрителем. — Отнюдь даже не препираться сюда пришел, а искать помощи.

— Какую же помощь я могу оказать, если безвылазно сижу на станции? — прошептал бедный Морфей Ипатьевич и съежился, будто в ожидании гневной пощечины. — Я не вправе позволить вам втравить себя в историю, поймите, наконец!

— Историй и без вас хватает, — сказал Яромир не без суровости, чтобы подчеркнуть особенность следующих своих слов: — Было мне пророчество. Или научение. Давно, еще в день первого снега. Но лишь теперь я придал ему нужное значение. «Когда достигнет Смерть порога, ты обретешь свой путь от Бога!»

— Узнаю Ханумана. — Двудомный плаксиво скривился, видимо, пророчество, полученное от Царя Обезьян, обрадовало его мало.

— Узнаете, и хорошо. Но дело не в этом. — Господин сторож опустился умышленно до задушевно-конфиденциального тона, пугать и далее станционного смотрителя показалось ему занятием недостойным. — Видите ли, у Смерти в гостях я уже побывал и даже держал с ней совет. Теперь очередь за Богом сказать свое слово. Поскольку вы есть его полномочный представитель.

— Да не представитель я! — натурально взвыл Морфей Ипатьевич, казалось — еще миг, и несчастный станционный смотритель падет перед Яромиром на колени. — Не представитель! Я есмь порождение мысли человеческой и более ничто!.. То бишь, никто, — добавил он уже обреченно-спокойным голосом.

— Как это? — в свою очередь опешил господин сторож. И задал бесконечно дурацкий вопрос: — А Бог где?

— Где, где! Ответил бы я вам, да положение не позволяет! — вспылил Двудомный, будто бы враз перестав опасаться неловкого своего визитера. — Вы же сторож на кирпичном заводе, не я!

— Вы намекаете мне, что..? — Яромир не осмелился досказать начатую в ужасном прозрении фразу до конца.

— Намекаю, как же! Прямо говорю. Все врожденная людская бестолковость. Под носом у себя ни зги не видят, а за семь верст ради чужого киселя шастают. — Двудомный, словно утративший силу святой дух, опустился с мягким плюхом на деревянную рельсу. Вновь стащил с головы неправильно надетую фуражку, положил перед собой на снег, как если бы намеревался испрашивать у прохожих милостыню. — Крест — он крест и есть. Время и Смерть. Церковь и Бог — Человек и Вечность. Вы думали, завод ваш кирпичи глиняные выпекает? Глиняные-то они глиняные, как и положено, да только не кирпичи. В души ваши Он зрит с небес и после производит неизреченную силу, которая направляет исторический ход событий. Из вас и для вас. В смысле, для человеков. Оттого на заводе никто из универсалий в сторожах ходить не может. Нечего Ему в нас выглядывать… А вы как думали? Так-то, по кирпичику, с миру по нитке, каждому обществу свое… — Двудомный от словесной беспомощности развел руками.