Адам Бид - Джордж Элиот

Адам, вы видите, вовсе не был удивительным человеком, не был также, собственно говоря, гением; я, однако ж, не говорю, что его характер был обыкновенный между работниками, и это было бы вовсе неверным заключением, что первый встречный, которого вам случилось бы увидеть с корзинкой инструментов за плечами и в бумажном колпаке на голове, имел твердую совесть и твердое чувство и вместе чувствительность и власть над собою нашего друга Адама. Он выходил из-под общего уровня. Между тем подобные ему люди выдаются там и сям в каждом поколении наших крестьян-ремесленников; наследуя склонности, взлелеянные простою семейною жизнью общей нужды и общего трудолюбия, и способности, развитые в искусном бодром труде, они идут по своему пути, редко как гении, по большей части обыкновенно как трудолюбивые, честные люди, ловкие и совестливые к тому, чтоб хорошо выполнять обязанности, лежащие на них. Жизнь их не раздается заметным отголоском далее окрестностей, где протекает она, но вы можете быть почти уверены, что найдете часть дороги, какое-нибудь строение, применение минерального продукта, улучшение в кругу фермерских занятий, уничтожение приходских злоупотреблений, с которыми их имена остаются неразрывными на одно или два поколения после них. Их хозяева богатели благодаря им; работа их рук держалась хорошо, и работа их мозга хорошо руководила руками других людей. В молодости своей они ходили в бумазейных или бумажных колпаках, в куртках, почерневших от угольной пыли, или пестрых от извести и красной краски; в преклонных летах вы увидите их белые волосы на почетном месте в церкви и на рынке, и они рассказывают своим хорошо одетым сыновьям и дочерям, сидящим в зимние вечера вокруг светлого камина, сколько радостей доставили им впервые вырученные два пенса. Другие же умирают в бедности и никогда не снимают рабочей куртки в будни: им не далась ловкость сделаться богатыми; но они люди надежные, и когда умирают прежде, чем силы оставили их, то все равно что ослабел один из главных винтов в машине; хозяин, у которого они работали, скажет: «Где мне найти такого человека?»

Адам возвратился с работы в пустой телеге; потом он переменил одежду и приготовился отправиться на мызу, когда еще было только три четверти седьмого.

– Куда это ты нарядился по-праздничному? – жалобно сказала Лисбет, когда он сошел вниз. – Ведь не в школу же ты идешь в лучшем платье?

– Нет, матушка, – сказал Адам спокойно, – я иду на мызу, но, может, пойду и в школу потом; итак, не дивись, если я позамешкаюсь немного. Сет воротится через полчаса… он пошел только в деревню, так нечего тебе беспокоиться о нем.

– К чему ж ты надел свою лучшую одежду, чтоб идти на мызу? Ведь Пойзеровы видели тебя в ней вчера, кажется. Что это значит, что ты из будня делаешь праздник? Плохо вести знакомство с людьми, которые не хотят видеть тебя в рабочей куртке.

– Прощай, матушка, мне пора, – сказал Адам, надевая шляпу и выходя.

Но едва успел он сделать несколько шагов, выйдя за двери, как Лисбет подумала, что она огорчила его. Конечно, тайное побуждение, заставившее ее сделать ему выговор за лучшее платье, происходило от подозрения, что он оделся для Хетти; но, при всей слезливости своей, она глубоко чувствовала потребность к тому, чтоб ее сын любил ее. Она бросилась за ним, удержала его за руку, прежде чем он успел пройти и полдороги до ручья, и сказала:

– Нет, мой сын, ты не уйдешь в сердцах на мать, которой только и дела, что сидеть да думать о тебе.

– Нет, нет, матушка, – сказал Адам серьезно и остановился, положив руку на ее плечо, – я не сердит. Но я хочу, ради тебя самой, чтоб ты спокойно предоставляла мне делать то, на что я решился в своем уме. Я всегда буду хорошим сыном для тебя, пока мы живы. Но человек имеет другие чувства, кроме тех, которые он обязан питать к отцу и матери; и ты не должна иметь желание управлять моей душой и телом. Тебе следует привыкнуть к мысли, что я не уступлю тебе, где я имею право делать то, что мне хочется. Итак, не станем тратить слов по-пустому об этом.

– Эх! – сказала Лисбет, не желая показать, что она чувствовала истинное значение слов Адама. – Неужели кому-нибудь больше твоей матери хочется видеть тебя в лучшей одежде? И когда ты вымоешь лицо чисто, словно гладенький беленький камешек, зачешешь так мило волосы и глаза у тебя станут блестящие… да на что другое твоя старая мать станет смотреть и вполовину с таким удовольствием? Да по мне, пожалуй, надевай свое праздничное платье, когда тебе захочется… я больше никогда не стану надоедать тебе этим.

– Хорошо, хорошо. Прощай, матушка, – сказал Адам, целуя ее и торопливо отходя от нее. Он видел, что только этим средством мог положить конец разговору.

Лисбет оставалась еще на месте, защищая глаза и смотря ему вслед, пока он не исчез из виду. Она вполне чувствовала значение слов Адама и, потеряв сына из виду и медленно возвращаясь в хижину, громко говорила сама с собой, ибо она имела обыкновение громко высказывать свои мысли в длинные дни, когда ее муж и сыновья были на работе:

– Эх, он скажет мне, что хочет привести ее в дом на днях. И станет она хозяйкою надо мной, и я должна смотреть на то, как она, пожалуй, возьмет тарелки с синими ободочками, да, может быть, разобьет их, а ведь ни одна из них не разбита с тех пор, как мой старик и я купили их на ярмарке, вот двадцать лет будет в Троицу. Эх! – продолжала она все громче, хватая со стола вязанье. – Она никогда не станет вязать чулок парням или надвязывать следы, пока я жива. А когда я умру, он вспомнит, что никто не потрафит на его ногу и след так, как потрафляла его старая мать. Она, кажется, вовсе не умеет суживать и вязать пятку, и свяжет ему такие длинные пальцы, что он и сапога-то не наденет. Вот что происходит, если женишься на молоденькой девчонке. Мне было уж тридцать лет, и отцу столько же, когда была наша свадьба, и то мы были еще довольно молоды. Она будет просто дрянь в тридцать лет, а выходит замуж, когда у нее и зубы-то еще не все прорезались.

Адам шел так скоро, что был у ворот двора еще до семи часов. Мартин Пойзер и дед еще не возвращались домой с луга: все были на лугу, даже до черной с рыжими пятнами таксы; никто не сторожил двора, кроме бульдога, и когда Адам подошел к дверям, отворенным настежь, он увидел, что в светлой, чистой общей комнате не было никого. Но он догадался, где могли быть мистрис Пойзер и еще некто; таким образом, он постучал в дверь и своим звучным голосом произнес:

– Здесь мистрис Пойзер?

– Войдите, мистер Бид, войдите, – крикнула мистрис Пойзер из сырни. – Она всегда так называла Адама, когда принимала его у себя в доме. – Войдите в сырню, если хотите, а то я в эту минуту не могу бросить сыр.

Адам вошел в сырню, где мистрис Пойзер и Нанси прессовали первый вечерний сыр.

– Ну, вы, верно, подумали, что пришли в мертвый дом, – сказала мистрис Пойзер Адаму, когда он остановился в открытых дверях, – все на лугу. Но Мартин, наверно, скоро возвратится: они оставят сено в копнах на ночь, так что завтра прежде всего примутся убирать его. Я была принуждена оставить при себе Нанси, рассчитывая, что Хетти должна собирать красную смородину сегодня вечером: эта ягода поспевает совершенно некстати, именно когда вовсе нет рук. А детей нельзя послать за ягодами: они кладут больше себе в рот, чем в корзинку, это все равно что поручить осам собирать ягоды.