Братья Стругацкие - Геннадий Прашкевич

Начав повесть в апреле, Стругацкие уже в ноябре правили чистовик.

Заодно они отдали заявку в «Молодую гвардию» на сборник, в который решили включить «Дело об убийстве» («Отель…»), практически завершенного «Малыша» и только еще задуманный «Пикник на обочине». Ничто вроде бы не предвещало особенных проблем. «Отель…» апробирован, «Малыш» дописан и благополучно напечатан в ленинградской «Авроре»[28]. Над «Пикником» началась работа.

Всё прекрасно. Всё идет, как надо. А некая неопределенность… некая странная тревога… Как же иначе? Ведь люди мы. Ничто человеческое нам не чуждо.

Но внутренний неуют шел от того (по собственному признанию Бориса Натановича), что «Малыш» не был той вещью, которая самим авторам казалась необходимой. Эта повесть была вызвана к жизни ощущением постоянно усиливающегося давления; говоря совсем просто, складывающаяся житейская ситуация требовала от Стругацких чего-то такого, что дало бы передышку, избавило бы их, пусть на время, от непрекращающихся редакторских и цензурных придирок. Вот и случай. Что может быть лучше чужой планеты, населенной разумными, но негуманоидными существами — замкнутыми, неконтактными, возможно, даже вымирающими, как вымирали когда-то на равнинах Европы трибы неандертальцев?

«Я прищурился и стал смотреть на айсберг. Он торчал над горизонтом гигантской глыбой сахара, слепяще-белый иззубренный клык, очень холодный, очень неподвижный, очень цельный, без всех этих живописных мерцаний и переливов, — видно было, что как вломился он в этот плоский беззащитный берег сто тысяч лет назад, так и намеревается проторчать здесь еще сто тысяч лет на зависть всем своим собратьям, неприкаянно дрейфующим в открытом океане. Пляж, гладкий, серожелтый, сверкающий мириадами чешуек инея, уходил к нему, а справа был океан, свинцовый, дышащий стылым металлом, подернутый зябкой рябью, у горизонта черный, как тушь, противоестественно мертвый. Слева над горячими ключами, над болотом, лежал серый слоистый туман, за туманом смутно угадывались щетинистые сопки, а дальше громоздились отвесные темные скалы, покрытые пятнами снега. Скалы эти тянулись вдоль всего побережья, на сколько хватало глаз, а над скалами в безоблачном, но тоже безрадостном ледяном серо-лиловом небе всходило крошечное негреющее лиловатое солнце…»

Мастерство Стругацким не изменило.

И писалась повесть соответственно без усилий.

Всё в ней было просчитано, ее уже ждали в «Детгизе».

Очень вовремя «Малыш» появился в ленинградской «Авроре». Он понравился читателям, но, конечно, это был не тот успех, какой нужен крупным признанным писателям. На встречах с читателями приходилось отвечать на вопросы, больше связанные с вещами давно опубликованными; большинство читателей воспринимали только что опубликованного «Малыша» как вершину всего сделанного Стругацкими. Мало кто знал о действительных, написанных ими шедеврах — о тех же «Гадких лебедях», даже об «Улитке на склоне».

А тут «Малыш».

Очередная чужая планета.

Тишина, пронзительная, как вакуум.

Обломки погибшего земного корабля с останками двух людей.

Бортжурнал стерт, причина гибели корабля неясна, ко всему прочему прибывших на планету исследователей (давно и хорошо знакомых читателям Геннадия Комова, Вандерхузе, а также их молодых коллег Майю и Попова) начинают мучить странные галлюцинации. Пустая планета… И вдруг — некие «голоса»…

Стругацкие будто вернулись к тому, как работали во времена «Далекой Радуги», если даже не «Стажеров». Они будто отступили лет на десять назад. Они сделали нарочито простую, можно сказать, прозрачную вещь — по стилистике, по фабуле, по способу подавать персонажей. Вот, например: «Геннадий Комов вообще, как правило, имеет вид человека не от мира сего. Вечно он высматривает что-то за далекими горизонтами и думает о чем-то своем, дьявольски возвышенном. На землю он спускается в тех случаях, когда кто-то или что-то, случайно или с умыслом, становится препятствием для его изысканий. Тогда он недрогнувшей рукой, зачастую совершенно беспощадно, устраняет препятствие и вновь взмывает к себе на Олимп…» Понимая, что этого, пожалуй, будет недостаточно, авторы добавляют: «Когда человек занимается проблемой инопланетных психологий, причем занимается успешно, дерется на самом переднем крае и себя совершенно не жалеет, когда при этом он, как говорят, является одним из выдающихся „футур-мастеров“ планеты, тогда ему можно многое простить и относиться к его манерам с определенным снисхождением. В конце концов, не всем быть такими обаятельными, как Горбовский или доктор Мбога…»

Ну да, улавливается в этом и ирония, но вряд ли читатели ее примут.

Типичные читатели инертны, они всегда требуют привычного. В этом братья Стругацкие не обманули их: они дали читателям привычное. Но самим братьям (это известно по высказываниям Бориса Натановича) скучно было писать «Малыша» в то время, когда «в столе» скапливались страницы «Града обреченного». Прекрасный пример того, как житейские обстоятельства из прекрасных писателей делают писателей хороших, но не более…

Но своего героя — того самого «звездного Маугли», странного маленького гуманоида, Стругацкие сумели показать. Малыш — тощий, маленький, совершенно голый (это в снегах-то, среди льдов), кожа у него блестит, «словно покрытая маслом». И еще — большие, темные глаза, совершенно неподвижные, слепые, как у статуи. (Хочется добавить — римской.) При этом движется он стремительно, как-то необычно, в опасных болотистых местах может даже катиться, как колобок, разбрызгивая грязь и мутную воду. А обычную человеческую мимику ему заменяет странная рябь, вдруг пробегающая по лицу.

Что же это за существо — загадочный Малыш? Может, таким образом человечество становится галактическим? Может, это новый виток биологической эволюции, выход на иную стадию развития? Стругацкий-старший всегда дивился дотошности научных выкладок фантаста Георгия Гуревича, с которым дружил. «Гиша, — удивлялся он, — ну зачем вы тратите такие усилия на все эти научные рассуждения? Все равно они спорны и вызывают излишние возражения. Пусть ваши герои сразу садятся на нужный аппарат и начинают действовать». Но в «Малыше» Стругацкие вдруг сами возвращаются к методу долгих объяснений, к методу внутренних лекций, от чего, казалось, давно и с удовольствием отказались.

«Земной человек выполнил все поставленные им перед собой задачи и становится человеком галактическим. Сто тысяч лет человечество пробиралось по узкой пещере, через завалы, через заросли, гибло под обвалами, попадало в тупики, но впереди всегда была синева, свет, цель, и вот мы вышли из ущелья под синее небо и разлились по равнине. Да, равнина велика, есть куда разливаться. Но теперь мы видим, что это — равнина, а над нею — небо. Новое измерение. Да, на равнине хорошо, и можно вволю заниматься реализацией п-абстракций. И, казалось бы, никакая сила не гонит нас вверх, в новое измерение. Но галактический человек не есть просто земной человек, живущий в галактических просторах по законам Земли. Это нечто большее. С иными законами существования, с иными целями существования. А ведь мы не знаем ни этих законов, ни этих целей. Так что, по сути, речь идет о формулировке идеала галактического человека. Идеал земного человека строился в течение тысячелетий на опыте предков, на опыте самых различных форм живого нашей планеты. Идеал человека галактического, по-видимому, следует строить на опыте галактических форм жизни, на опыте историй разных разумов галактики. Пока мы даже не знаем, как подойти к этой задаче, а ведь нам предстоит еще решать ее, причем решать так, чтобы свести к минимуму число возможных жертв и ошибок. Человечество никогда не ставит перед собой задач, которые не готово решить. Это глубоко верно, но ведь это и мучительно…»