Секрет каллиграфа - Рафик Шами

В последний раз Нура так рано выходила из дома, когда училась в школе. Она долго думала, не надеть ли для пущей безопасности паранджу, и в конце концов решила, что не стоит.

Сильный ветер взметал клубы пыли вместе с обрывками бумаги и прочим мусором. Птицы в переулках низко летали над землей. «Почему я не воробей или не голубка?» — спрашивала себя она. Одна из соседок сказала как-то Нуре, что она скорее похожа на кактус, чем на какое-нибудь животное или птицу. «Я роза Иерихона», — прошептала Нура. Год от года мучает ее ветер пустыни. Он считает себя ее господином. Но стоит упасть на землю первым каплям дождя, как роза вспоминает, что она есть не что иное, как маленький оазис.

И Нура уже вкусила этих капель. Берегись, Фарси!

В половине седьмого Нура села в автобус на ближайшей к дому каллиграфа остановке. С утра Дамаск выглядит как невинный младенец, его жители заспанны и приветливы, как дети. Нура заметила нищего Тамера, которого не встречала уже целую вечность. Люди разное рассказывали о его внезапном исчезновении, а теперь он возник перед ней веселый, чистый и причесанный. Его лицо было еще мокрым, а с волос капала вода. Обычно Тамер стоял на вокзале Хиджас со своей тростниковой флейтой. Играл он божественно. Говорили, когда-то он был одним из лучших музыкантов оркестра Центрального радио, пока его за какую-то провинность не выгнали оттуда. С тех пор Тамер жил на улице.

Закрыв глаза, можно было услышать в его музыке, как ветер поет в пустыне. В переполненном школьниками автобусе стоял невообразимый шум, но и сквозь него дошла до Нуры печальная мелодия флейты Тамера.

Внезапно Нура вспомнила о своем дневнике. Не сожги она его неделю тому назад, конечно же, посвятила бы страничку и Тамеру. Но уже после первого поцелуя Салмана Нура обращалась к дневнику все реже, и записи уже не отличались прежней наблюдательностью и искренностью. Салман стал тайной, которую никто не должен был знать. Поскольку Нура потеряла всякий интерес к мужу, теперь она писала только о своих терзаниях. Снова и снова отмечала она, что не хочет больше встречаться с Салманом. А в одиннадцать часов в сердце в очередной раз закрадывалась надежда, что сегодня юноша придет хоть чуточку пораньше. Странная, нечеловеческая сила влекла ее к нему. Нура не только чувствовала в себе желание защищать Салмана, как будто он был беспомощный ребенок. Его запах, взгляд, вкус его губ будили в ней дикое физическое влечение, какого она никогда не испытывала раньше, о каком никогда не слышала и нигде не читала. Все это оставалось ее тайной. Салман тоже не должен был знать, в какое исступление поверг ее первый его поцелуй. Уже тогда она решила порвать с ним. Разум убеждал ее, что эта любовная афера замужней мусульманки с христианином может кончиться только трагедией. Однако голос разума звучал робко, словно ребенок в самый разгар буйного народного танца вдруг решил спросить, который час.

Как часто Нура готовилась поговорить с Салманом, спокойно и обстоятельно изложить ему все свои аргументы против этой животной страсти! Но стоило ей услышать удары дверного молотка, как решение менялось: она скажет ему об этом позже, когда они оба будут лежать рядом, усталые и довольные, лучшего времени для объяснений не придумать. Но в нужную минуту Нура обо всем «намеренно забывала», как писала она тогда. Дневник стал беспощадным зеркалом, отражающим ее нерешительность. Салман узнавался в нем с первых строчек, хотя она ни разу не упомянула его имени. Именно поэтому, опасаясь за жизнь возлюбленного, Нура и сожгла тетрадь в медной чаше, а пепел рассыпала под розовым кустом.

В автобусе Нура улыбалась, вспоминая свои метания, а через час уже была на месте. Открыв садовую калитку, как учил Салман, Нура быстро направилась к дому. Дверь распахнулась перед самым ее носом. Не успела Нура испугаться, как улыбающийся Салман впустил ее в прихожую. Первым делом она упала в его объятия и забылась в долгом поцелуе.

— Завтрак ждет, мадам, — сказал Салман, вешая на стул ее пальто.

Нуру это приглашение растрогало до глубины души. На кухне она действительно увидела накрытый стол: джем, сыр, оливки, свежий хлеб и чай. Довольно скромно, однако это был первый завтрак, приготовленный для нее мужчиной.

Салман смутился, разгадав ее чувства. «Давай есть», — только и смог выдавить из себя он, хотя хотелось сказать так много. И долгие годы спустя Салман злился, что не смог в нужный момент воспользоваться ни одним из тщательно подготовленных поэтических вступлений, а вместо этого выдал такую банальную фразу.

Салман не считал, сколько раз они занимались любовью в то утро.

— Если меня еще когда-нибудь спросят, верю ли я в рай, я скажу, что не верю, а наверняка знаю, что это такое, ведь я сам побывал там, — говорил он, в очередной раз целуя Нуру.

Потом он гладил ее лицо, а она целовала ему пальцы.

А когда наконец она встала с кровати и застегнула на руке часы, то присвистнула от удивления:

— Четыре часа непрерывной любви, госпожа Нура! Добро пожаловать в рай.

— Ты собралась уходить? — встревожился Салман.

— Нет-нет, но мне надо надеть платье, потому что я собираюсь прочесть тебе кое-что не слишком веселое. Я не могу делать это, лежа в кровати, без одежды или в одной пижаме. Это у меня от отца: прежде чем взяться за книгу, он всегда обряжался во что-нибудь пристойное, как будто отправлялся в гости к автору или герою. А когда я закончу, снова вернусь в постель и буду любить тебя со страстью дикой обезьяны.

— Тогда я тоже встаю! — Салман вскочил. — В конце концов, я здесь хозяин, и мне не пристало валяться голым перед гостьей в элегантном платье.

Он быстро оделся, заправил постель, причесался и уселся напротив Нуры.

— Итак, о тайном обществе я ничего не узнала, — начала она. — Должно быть, здесь какая-то ошибка. Даже мой отец ничего не знает об этом. Я сказала ему, что прочитала в газете статью о тайном союзе каллиграфов, и он ответил, чтобы я не воспринимала всерьез журналистские выдумки. У них тяжелая работа, объяснил он, каждый день надо о чем-то писать, потому что газета, которая не врет, долго не продержится. А вот об Ибн Мукле у меня для тебя кое-что есть, и это печальная история. Мой муж когда-то опубликовал о нем статью в одном журнале. Я переписала ее для тебя и даже пересчитала даты с мусульманского летоисчисления на христианское. Сам прочтешь?

— Лучше ты, — попросил Салман.

И Нура прочла Салману статью.

Ибн Мукла родился в восемьсот восемьдесят пятом или восемьсот восемьдесят шестом году в Багдаде. Точная дата не установлена, так как он происходил из очень бедной семьи. Умер он в июле девятьсот сорокового года, и это известно доподлинно, потому что Ибн Мукла окончил свою жизнь в тюрьме, под надзором, и к тому времени успел прославиться на весь мусульманский мир. Мукла — значит «очи». Это поэтическое прозвище его матери, данное ей отцом, дедушкой нашего героя, у которого она была любимой дочерью. Когда эта женщина вышла замуж за бедного каллиграфа, супруги сделали ее прозвище своей новой фамилией. В те времена, как и теперь, такое случалось крайне редко, обычно жена брала фамилию мужа. Все их сыновья и внуки пошли по стопам отца, но прославился лишь один, Мухаммед Ибн Мукла, непревзойденный каллиграф и архитектор арабского шрифта. Он не только разработал множество стилей письма, но и основал науку о пропорциях букв, их симметрии и гармонии. Его учение и по сей день не утратило своего значения.