Дорога перемен - Ричард Йейтс

Он понял, что это произошло, едва свернул за угол и очутился в длинном коридоре, в конце которого над дверью горела красная лампочка. Фрэнк исчез, коридор был пуст. До двери оставалось ярдов пятьдесят, когда она распахнулась, выпустив стайку медсестер, деловито разбежавшихся в разные стороны; за ними показалась группа из трех-четырех врачей, двое поддерживали Фрэнка под руки, точно заботливые официанты, помогающие пьяному выйти из салуна.

Шеп дико огляделся, куда бы деть стаканчики с кофе, затем поставил их возле плинтуса и бросился к врачам, которых воспринимал как массу из белых одеяний, качающихся розовых пятен и разноголосицы:

— …конечно, ужасное потрясение…

— …очень сильное кровотечение…

— …пожалуйста, сядьте…

— …удивительно, что она еще столько продержалась…

— …нет-нет, сядьте и…

— …такое случается, ничего тут…

Врачи пытались усадить его на плетеный стул, который от их усилий скрипел и елозил по полу, но Фрэнк, молча уставившись в пустоту, упрямо оставался на ногах и лишь загнанно дышал, чуть дергая головой на каждом вдохе.

Последующие события в памяти смазались. Видимо, прошло много времени, потому что домой они попали только к вечеру; видимо, накатали сотни миль, потому что Шеп все время был за рулем, но понятия не имел, где они едут. В каком-то городке он притормозил у винной лавки, купил бутылку виски и, откупорив, сунул Фрэнку: «Глотни…» — и тот присосался к ней, словно грудничок. Где-то еще — или там же? — он зашел в придорожную телефонную будку и позвонил Милли; та запричитала, и он велел ей заткнуться, чтобы не услышали дети. Приглядывая за неподвижным Фрэнком в машине, Шеп дождался, когда жена утихнет, и сказал:

— Нельзя его привозить, пока дети не уснут. Уложи их пораньше и, ради бога, не подавай виду. Он переночует у нас. Не отпускать же его домой, в самом-то деле…

Все остальное время они ехали неизвестно куда. В памяти остались светофоры, мелькавшие за окном провода деревья, дома и магазины и бесконечная череда холмов под блеклым небом; Фрэнк либо молчал, либо тихонько стонал и бормотал одно и то же:

— …утром она была такая милая… надо же, как назло… утром она была такая милая…

Шеп не помнил, сколько они накатали, когда Фрэнк вдруг сказал:

— Она сама это сделала. Она убила себя.

Мозг сделал обычный финт «обдумаем это позже», и Шеп ответил:

— Успокойся, Фрэнк. Не пори чепуху. Такое случается, вот и все.

— Не такое. Она хотела это сделать, когда еще было безопасно, но я отговорил… Отговорил… а вчера мы поругались, и она… боже мой, боже мой… утром она была такая милая…

Шеп следил за дорогой, радуясь, что есть чем отвлечь насторожившийся мозг. Как знать, сколько правды в этих словах? Как знать, насколько все это связано с ним?

Милли сидела в темной гостиной и жевала носовой платок, чувствуя себя паршивой трусихой. До сих пор она держалась: сумела притвориться перед детьми, которых уложила на час раньше, задолго до приезда Шепа; оставила в кухне бутерброды на случай, если кто оголодает («Жизнь продолжается», — говорила мать и делала бутерброды, когда кто-нибудь умирал); нашла время по телефону известить миссис Гивингс, которая в ответ только охала, и собралась с силами для тягостной встречи с Фрэнком. Она была готова сидеть с ним всю ночь и… читать ему Библию, что ли… была готова дать ему выплакаться на своей груди и все такое.

Однако ничто не подготовило ее к устрашающей безжизненности его взгляда. Когда Шеп ввел его в кухню, Милли охнула, расплакалась и, зажимая платком рот, убежала в гостиную, где с тех пор и сидела, абсолютно бесполезная.

Не сделав ничего из задуманного, она прислушивалась к неясным звукам в кухне (заскрежетал стул, что-то звякнуло, голос Шепа: «Держи, старина… выпей…») и пыталась собраться с духом, чтобы пойти туда. Потом в гостиную на цыпочках вошел Шеп, от которого пахло виски.

— Дорогой, прости, — зашептала Милли, уткнувшись в его рубашку. — Я понимаю, от меня никакого толку, но не могу… мне страшно на него смотреть.

— Ладно, все хорошо, милая, успокойся. Я за ним пригляжу. У него просто шок. Ох, ну и дела… — Язык его слегка заплетался. — Надо же… Знаешь, что он мне сказал? Мол, она сама это сделала. Представляешь?

— Что — сама?

— Сама сделала аборт или пыталась сделать.

— Ой! — Милли вздрогнула и зашептала: — Какой ужас! Думаешь, правда? Но зачем?

— Откуда мне знать? Я все знаю, что ли? Говорю, что он мне сказал. — Шеп обеими руками потер голову. — Ладно, извини, дорогая.

— Все в порядке, иди к нему. Потом я с ним посижу, а ты отдохнешь. Будем по очереди.

— Хорошо.

С тех пор минуло больше двух часов, но она не находила в себе сил выполнить обещание. Только сидела и боялась. Из кухни уже давно ничего не доносилось. Что они там делают? Просто сидят, что ли?

В конце концов любопытство придало отваги, чтобы покинуть гостиную и подойти к освещенной кухонной двери. Помешкав, Милли заранее сощурилась от яркого света, глубоко вдохнула и вошла в кухню.

Уронив голову на руки, возле тарелки с нетронутыми бутербродами похрапывал Шеп. Фрэнка в кухне не было.

Революционный Холм не был рассчитан на то, чтобы приютить трагедию. Как нарочно, здесь даже ночью не бывало нечетких теней и мрачных силуэтов. В этой сказочной стране неукротимо радостные, белые или пастельных тонов дома ласково подмигивали сквозь желто-зеленое кружево листвы яркими незашторенными окнами. Прожектора горделиво высвечивали лужайки, опрятные парадные входы и крутые бока припаркованных авто цвета мороженого.

На этих улицах охваченный горем человек был бестактно неуместен. Шарканье его башмаков по асфальту и его хриплое дыхание нарушали гармонию покоя, в которой обитали одни телевизионные звуки, доносившиеся из сонных домов: приглушенные вопли комедиантов, сопровождаемые глухими волнами идиотского смеха, аплодисментов и вступительных аккордов джаз-банда. В безумном намерении срезать путь человек сошел с тротуара, пересек чей-то задний двор и нырнул в лесок на покатом склоне, но не укрылся от огней поселка, которые радостно сияли сквозь хлеставшие по лицу ветки. Оступившись, он съехал в каменистый овраг, откуда выбрался, сжимая в руке детское расписное ведерко.

Выйдя на асфальтовую дорогу у подножья холма, он позволил сумбурным мыслям окунуться в жестокую грезу: все это лишь кошмар, и за следующим поворотом откроется его сияющий огнями дом, где она стоит у гладильной доски или с журналом свернулась на диване («Что случилось, Фрэнк? Ты весь вымазался! Разумеется, со мной все в порядке…»).

Но потом он увидел свой дом с черными окнами — единственный на всей улице темный дом, смутно белевший в лунном свете.

Она очень старалась не запачкать его кровью. От двери ванной к телефону и обратно протянулась дорожка из крохотных капель, все другие следы были замыты. У ванного слива лежали два тяжелых полотенца, насквозь пропитавшихся красным. «Я подумала, так будет проще с ними управиться, — услышал он ее голос. — Можно завернуть их в газету и отнести на помойку, а потом хорошенько ополоснуть ванну. Правда?» На дне бельевого шкафа он нашел спринцовку с остывшей водой — наверное, она спрятала ее от бригады «неотложки». «Я решила, лучше убрать ее с глаз долой; не хотелось отвечать на дурацкие вопросы».