Дорога перемен - Ричард Йейтс

Буркнув, мол, сходит за выпивкой, Шеп отправился в кухню, где с грохотом принялся колоть лед, чтобы заглушить голос Милли. Какого черта она устраивает мыльную оперу! Если нельзя рассказать, как все было на самом деле, и тем, кто действительно хотел бы это знать, за каким дьяволом рассказывать вообще? Мужественно! Чушь собачья…

Забыв о гостях, вернее, круто решив, что они распрекрасно обслужат себя сами, Шеп плеснул в свой стакан хорошую дозу и вышел в темноту заднего двора, легонько хлопнув дверью.

Мужественно! Что за бред! Какое там мужество у мертвеца? В этом вся суть, именно так Фрэнк выглядел, когда пришел к ним тем мартовским днем, — ходячим, разговаривающим, улыбающимся мертвецом.

Вначале, когда он только вылез из машины, он показался прежним, лишь немного похудевшим, — слишком свободный пиджак был застегнут на верхнюю и среднюю пуговицы, чтобы не очень болтался. Но было достаточно услышать его голос: «Привет, Милли; рад тебя видеть, Шеп», и ощутить слабое пожатие его сухой ладони, чтобы понять: жизнь из него ушла.

Он был пришибленный! Усаживаясь, вздернул на коленях брючки, смахивал с них крапинки пепла, а стакан снизу поддерживал мизинцем. И смеялся он по-иному — тихо, жеманно хихикал. Было невозможно представить, что он в голос смеется или плачет, что он потеет, ест, возбуждается, что способен постоять за себя. Ей-богу, он выглядел человеком, которому можно ни за что ни про что врезать, и он, грохнувшись наземь, станет просить прощенья, что загородил тебе дорогу. И когда он поведал о записке: «Если б не она, я бы, честное слово, покончил с собой» — ужасно хотелось крикнуть: брехня! Ты лживый бздун, Уилер, у тебя кишка тонка!

Что хуже всего, он был занудлив. Наверное, с час талдычил о своей долбаной работе, а потом завел: «мой аналитик то, мой аналитик се», как те, кого хлебом не корми, только дай вывернуться наизнанку. «Кажется, мы докопались до сути, о которой я даже не подозревал, — все дело в моих отношениях с отцом…» Твою мать! Вот в кого превратился Фрэнк, вот о чем надо рассказывать, если кому-то угодно знать, как оно все уладилось.

Шеп глотнул виски, сквозь купол стакана на миг увидев мокрые пятна звезд и луны. Он шагнул к дому, но потом вдруг развернулся и ушел на дальний край лужайки, где заходил кругами. Он плакал.

Виной всему был весенний запах земли и цветов, напомнивший, что ровно год назад состоялась эта затея «Лауреатов», когда Эйприл Уилер расхаживала по сцене, улыбалась и говорила: «Неужто вам не нужна моя любовь?» А теперь Шеп, словно несчастный большой ребенок, кружил по траве и грыз кулак, смачивая его слезами.

Плакать было легко и приятно, и он остановился лишь после того, как понял, что выдавливает из себя всхлипы и ненужно вздрагивает. Устыдившись, Шеп осторожно поставил стакан на траву, достал платок и высморкался.

Главное, вовремя тормознуть, чтобы слезы не стали водицей. Горевать надо в меру, чтоб не замусолить печаль. Тут легко все испоганить — лишь дай себе волю, тотчас распустишь нюни и с грустной слащавой улыбкой начнешь говорить, какой Фрэнк мужественный. И что, на хрен, выйдет?

Когда Шеп со стаканами вошел в гостиную, Милли еще пускала нюни, но уже закруглялась. Упершись локтями в слегка расставленные морщинистые колени, она подалась вперед и проникновенно говорила:

— Но мне кажется, что вся эта история нас очень сблизила. В смысле, Шепа и меня. Правда, милый?

Брейсы безмолвно сдублировали вопрос взглядами: да? Или нет?

Естественно, ответ был один:

— Точно, мы сблизились.

Самое смешное, что это правда, вдруг понял Шеп. Глядя на эту маленькую, взъерошенную, глупую тетку, он знал, что не покривил душой. Потому что она живая, черт бы ее побрал. Если сейчас потрепать ее по загривку, она прикроет глаза и улыбнется, ведь так? Как пить дать. А когда Брейсы свалят, — дай бог, чтоб поскорее! — она засуетится в кухне, станет неуклюже бренчать посудой и тараторить как пулемет («Ой, они мне так нравятся, а тебе?»). Потом она уляжется спать, а утром вновь зашастает по дому в своем дырявом халате, от которого пахнет сном, апельсиновым соком, микстурой от кашля и застарелым дезодорантом. И будет жить.

Для миссис Гивингс время после смерти Эйприл шло по тому же образцу: потрясение, боль, медленный возврат к душевному равновесию.

Поначалу ее охватило чувство вины в том, что произошло, и она не могла ни с кем об этом говорить, даже с Говардом. Ведь ясно, что и Говард, и любой другой начнут уверять, что это был несчастный случай, в котором никто не виноват, но меньше всего ей требовалось утешение. Воспоминание о том, как она, хорошенько обдумав извинения («Я насчет вчерашнего; вы оба прекрасные люди, однако больше я не подвергну вас подобному испытанию. Мы с Говардом пришли к выводу, что недомогание Джона вне наших…»), приехала к Уилерам, но увидела отъезжавшую от их дома «неотложку», и о том, как позже телефонный голосок миссис Кэмпбелл оглушил ее новостью, это воспоминание подвигло ее к самобичеванию, столь мучительному, что даже отчасти приятному. Неделю она провалялась больной.

Вот что выходит из благих намерений. Пытаясь возлюбить свое дитя, она осиротила других.

— Знаю, вы скажете, что все это никак не связано, — говорила она врачу Джона, — но, если честно, ваше мнение меня не интересует. Я просто извещаю вас: впредь мы даже не помыслим о том, чтобы свести его с посторонними людьми. И речи быть не может.

— Хм. Разумеется, в подобном вопросе решать только вам и мистеру… э-э… Гивингсу.

— Я понимаю, он болен… — миссис Гивингс шмыгнула носом, отгоняя непрошеные слезы, — …и его надо пожалеть, но он очень деструктивен. Ужасно деструктивен.

— М-да…

После этого еженедельные свидания были ограничены внутренним холлом отделения. Казалось, Джон не возражает. Иногда он спрашивал про Уилеров, но, разумеется, ему ничего не сказали. К Рождеству свидания стали реже — раз в две-три недели, а потом сократились до раза в месяц.

Все изменяют мелочи. В один слякотный январский день миссис Гивингс зашла в торговый центр, и в отделе домашних питомцев взгляд ее упал на нечистокровного персикового щенка спаниеля. Она его тотчас купила, чувствуя все нелепость своего поведения, поскольку в жизни не совершала столь импульсивных и глупых поступков.

Какая же это была радость! Естественно, он доставлял массу хлопот — приучить делать дела на газетку, изгрызенная мебель, глисты и прочее; воспитание любимца требует кропотливой, усердной работы, но она себя окупает.

— Перевернись! — В джурабах миссис Гивингс по-турецки сидела на ковре. — Перевернись, малыш!

Она чесала ему мохнатое брюхо, и пес, суча в воздухе всеми четырьмя лапами, елозил на спине и растягивал черные губы в восторженной ухмылке.

— Хорошая собачка! Кто у нас такая мокроносая прелесть? А? Это мы! Это мы!

Щенок больше чем кто-либо или что-либо помог ей пережить зиму. С приходом весны ожил ее бизнес, отчего всегда казалось, что жизнь начинается заново. Но ждало одно испытание — дом Уилеров. Страх перед неизбежной встречей с Фрэнком у нотариуса был так велик, что накануне миссис Гивингс не спала ночь. Однако неловкости почти не было. Фрэнк держался с достоинством и сердечно — «Рад вас видеть, миссис Гивингс», — говорил только о деле и ушел, едва подписал бумаги. Возникло ощущение, что со всей этой историей покончено раз и навсегда.