Тибетское Евангелие - Елена Крюкова

Что люди, кричит?!

Люди мои, кричу ей! Люди, на земле оставленные! Хочу им помочь! Хочу показать Свет!

И так кричит мне: Как жили во тьме, так жить и будут!

И тогда крепче обнял птицу за шею. Обхватил ее спину ногами. Слился с ней.

И тихо сказал, прошептал: Люблю тебя. Люблю живое. За живое — умру. И воскресну.

И услышала меня.

Крылья махать перестали. Сильное тело заскользило по волне ветра вниз.

И видел, как навстречу мне летит земля моя — горы и долины, пустыни и водоемы.

И слышал уже, как шелестит на ветру малая сухая травинка, былинка при дороге.

Глаза закрыты. И с закрытыми — вижу.

Только не видел, как лапами птица Гаруда в землю вцепилась. Как крылья сложила.

Не помнил, как со спины птичьей наземь скатился.

И так лежал. Долго. Долго.

А очнулся — под деревом Будды лежу. Под деревом царицы Махамайи.

Солнце. Пыль лезет в ноздри. Около глаза зрячего трещина по земле.

Из трещины земной червь вылезает, ползет. Живой.

Живой и я пребыл. Не утонул в небесах.

На спину перекатился. Голову закинул, затылком землю чуял.

Облака медленно, важно шли надо мной. Смыкали прозрачные руки. Хоровод водили. Истончались, испарялись. Исчезали навек. Густая синева лилась на меня, обливала всего холодом, святостью, волей.

Где ты, парчовая, сине-алая, шелковая моя птица Гаруда? Где глаз твой и клюв твой? Где тепло летящей спины твоей? Птица… царица… женщина…

Из глаз по вискам на выжженную землю горячие слезы лились.

На другое утро так сказал купцам: Друзья, любимые. Дальше идем. Совершаем еще переход. Алмазные горы встанут. Жесткие камни осыпятся из-под ног в пропасть. Бодритесь, не спите, молитесь. В путь!

И услышал, как Розовый Тюрбан тихо прошептал, неслышно: Доколе идти? Мучиться, спать при дороге? Дорогая плата за встречу с Царственным Светом!

И понял он: я — его — услыхал.

И красными стали щеки его. И опустил голову.

Так сказал, тоже очень тихо, ему одному: Друг, не жалей ни о чем.

Старый рыбак сидел в просмоленной долбленке и видел: старик, его ровесник, подошел близко к воде и встал на колени перед Озером.

Рыбак закурил чинарик, смолил, вдыхал острый веселящий дым, думал о жизни.

Думал о рыбе.

О жене сердитой, толстощекой визгунье, думал. Матюгами плюется, красоту потеряла, за что любить? О внуках, что в городе пьют-гуляют.

Очень надо думать о мимохожем старике, бродяге, что на колени, дурак, перед Озером встал!

Лучше бы в церковь взошел помолиться.

Нет, точно, придурок. Вместо шапки башка обвязана бабьим платком, навроде тюрбана. Баба, жалеючи, со своей головы стянула, ему подарила, дура, от чистого сердца. Чтобы уши не отморозил.

Экая жизнь! Кого в ней не навидаешься. Таких вот охламонов тоже. Да их сейчас стало пруд пруди. Жизнь тяжелеет, души не выдерживают ужаса. Человек создан радоваться, а его носом, носом в горе, как щенка в дерьмецо.

Эх ты, горемыка! Милый ты, милый. Ну что ты там себе под нос бормочешь! Кто тебя услышит! Думаешь, тебя Бог услышит? Нужен ты Ему очень, козявка, малявка.

Сегодня стоишь тут на коленках, мерзнешь на култуке; а завтра застынешь, заледенеешь, и люди не похоронят как надо, и собаки съедят тебя, рыбы косточки обсосут.

Рыбак загасил окурок о борт лодки, бросил на дно. В Байкал бросать не стал. Берёг Озеро свое.

Ну хватит зенки вылуплять на бедолагу! Что он дался-то тебе, а, скажи!

Смиренно стоял на коленях на берегу, на камнях Исса, и култук трепал седые космы. Руки сложил, как две долбленки: борт к борту.

Старый рыбак не слышал, что шептал Исса под ветром.

Ветер губы его целовал, целовал щеки.

И так молился Исса, и глаза, запавшие глубоко под лоб, горели тускло, безумно, радостно, нежно:

Свет мой, Свет!

Один на все ответ!

Светить… пылать…

Свет! У тебя есть мать.

У всех у нас есть мать! Была когда-то.

Мы все матери нашей волчата, щенята!

Войну видел. Смерть видел. А ты во мне жила.

Мати Света, молюсь тебе! Спасибо, что Свет родила!

На пороге меня поджидаешь.

Плачешь, плачешь много лет.

Мати Света! Байкал обнимаешь. Жизни моей без тебя нет!

Мати Света, тихая Мати! Помню тебя. Тихая песня моя — тебе.

Вечером, в чужих горах, при яростном ветре, когда он ломает колеса повозок, рвет шкуры кибиток и гривы выносливых горских лошадей, пою песню тебе.

Сидишь у прозрачного Озера, пряжу прядешь. Синева неба и синева Озера в твоих глазах.

Мати Света, я уже почти дошел до святого места, где обитаешь. Мне совсем немного осталось. Только две горы, три перевала и четыре пропасти, и через них — четыре моста, сплетенных из прутьев, шатких моста.

Мати! Помолись за меня. Я за тебя уж молюсь.

Мы уже в Гималаях. Совершаем переход от Капилавасту до Лхасы.

Скалы громоздятся, утесы разрезают небо над головами. Длинные Космы задыхается, ловит ртом воздух. Боюсь, он оставит караван и сляжет, попросив убежища в любой нищей горской хижине.

Медленно идут лошади. Давно уж поменяли мы верблюдов на лошадей: шесть лет назад, после Кабура. Плечи сечет мокрый снег. В темноте нащупываем тропу, чтобы не свалиться в пропасть.

Пропасть рядом. Она всегда рядом. Нет шага по земле, по тонкой натянутой нити жизни, чтобы не ощутил ее близость.

Чем ближе пропасть — тем неистовей любовь твоя к жизни.

Ибо смерть у тебя за плечами, у тебя под ногами; и переходишь смерть свою по горному шаткому, плетенному из ивовых прутьев висячему мосту, и колеблется мост под тяжестью тела твоего, и понимаешь: душа твоя — вот единственно дорогое, а вовсе не тело твое.

И идешь, качаясь; и дождь и снег бьют, как в барабан, в щеки твои; и это Гималаи твои, это Тибет твой, вот он, впереди, уже совсем немного осталось до высокогорной обители светлого Будды.

Огни в горах. Огни на небесах. Спустились по горной тропе, одежда вся вымокла, и гладкие крупы коней мокро блестели в лунном далеком, призрачном свете.

Свет струился из окна горской хижины.