Волки и медведи - Фигль-Мигль

– Это как?

– Да так, что твои клиенты ко мне теперь обращаются, а я – санкционирую.

– Ты не в себе, Захар. Я не стану работать.

– А руки-ноги переломать?

– Сам займёшься?

– Не кипятись, – сказал Захар миролюбиво. – Двадцать процентов буду тебе оставлять. На сигареты.

– Что ты сказал?

– Хорошо, пятьдесят. Ты работаешь, я обеспечиваю безопасность, доход поровну. Всё честно.

– И своей безопасностью… и своими клиентами… я займусь сам.

– У тебя то ли зубов-рёбер нет, то ли воображения. Рассчитываешь, никто на тебя руку не поднимет, такого красивого? А запру и жрать не дам?

– Прокляну.

Захар заморгал. Такая мысль ему не приходила. Она и мне пришла невзначай.

– Да, – признал он, – тупик. Ведь проклянёшь, скотина, не побрезгуешь. Ну, давай ещё помозгуем. Семьдесят процентов, Разноглазый, семьдесят! Соцпакет, сезонная обувь, крыша обычная и над головой, сладкая жизнь на всём готовом.

– Восемьдесят.

– Побойся Бога, когда я из-за двадцати процентов утруждался? На одно питание больше уйдёт.

– Восемьдесят, и питаться буду за свой счёт.

– Семьдесят, и я не стану рассказывать народу, как ты сидел обоссанный и умолял о пощаде.

– По-моему, ничего такого я не делал.

– Верно. Но рассказать-то я могу?

– Ладно, – сказал я, – семьдесят. Банкуй.

И стал я жить-поживать в камере предварительного заключения здесь же, при управлении. Менты принесли мне из дома кто чашку-ложку, кто человеческое одеяло, а младшая дочь Захара, молчаливая и с нехорошим папиным прищуром, своеручно прикрепила к стене рисунок, на котором осенние Джунгли пламенели в закатном огне листвы и солнца, и фигурки охотников пробирались через руины завода. (Странный выбор для девушки, если только она не рисовала под заказ.) В камере я был один, клиентов почти не было. Отоспавшись, я стал замышлять побег.

Муха приходил меня навещать, с котлетами в узелке и новостями, в которых не было новизны. (Календула в отместку за парикмахерскую и схрон поджёг дом Захара, и при пожаре пострадали четверо; снайперы подстрелили двух контрабандистов и одного из губернаторских замов; администрация наглухо забаррикадировалась в своём особняке; директора заводов и фриторг договорились о совместной усиленной охране, которая тут же передралась; всё в таком духе… и подразумеваемым фоном маячила избитая, изуродованная, лишившаяся имущества мелкая сошка, неупоминаемая за её незначительностью.) Тревожное настроение Мухи сменилось обычным фаталистическим, и, когда он увидел мирную домашнюю обстановку моей камеры, его недоверчивые глаза прояснились.

– Кто б подумал, – весело сказал он. – Это они явно с перепугу уют организовали. Менты же не люди, им прививки делают.

– Какие прививки?

– Ну эти, от эмпатии. Способности переживать чужое страдание. Чтобы они не могли испытывать к задержанным человеческого сочувствия. Мне давным-давно рассказали. Даже не помню, кого я тогда стриг?

Он задумался. Его клиенты были очень болтливыми в отличие от моих. Даже когда это оказывался один и тот же человек.

– Хватит вздор-то говорить.

– Это все знают, – упрямо сказал Муха. – Ментам делают прививки, чтобы они вели себя как менты. Ну ты скажи, может нормальный человек так беспредельничать? – Он воодушевился. – Представь! Лежит пьяный в луже… или в сугробе. Ну, жестокая история. Само собой, ты подходишь его поднять.

– Я?

– Нет, не ты, конечно. Ты мимо пройдёшь. Я не в таком смысле «ты» говорю, а в общем. Не путай меня. – Он потёр лоб. – Так вот, мент-то тоже подойдёт. Карманы вывернуть. Ну ладно, выверни ему карманы, сними с него часы – но из лужи-то достань! У него же почки через десять минут полетят!

– Но это же справедливо, нет?

Муха оторопел.

– Что ж тут справедливого?

– Каждый должен знать свою дозу сам. Особенно зная, какие менты гуляют тут по улицам.

– А если случилось что? А если у человека сердечный приступ? – Муха рассердился. – Нет, это всё прививки.

– А Календуле кто прививку делал?

– А что Календула? Не он первый начал. – Муха вздохнул и машинально разогнал рукой дым от египетской, которую я курил, лёжа на койке. – На прогулку-то водят?

– И витамины дают.

– Понятненько. И что ты будешь делать?

– Спать.

Я замыслил побег, и это было скорее в полусне, в сновидениях, в которых больше свободы, но больше и нелепых неотменяемых условностей. Я был как узник, для которого дружественная рука оставляет нож или верёвочную лестницу в пироге или всё сразу, а потом он просыпается – и вот, на столе лежит и то и другое, но только теперь он понимает, что в подземном склепе, куда узник в действительности упрятан, от верёвочных лестниц мало проку, а что до ножа – дело это, конечно, хорошее, но именно в таких склепах почему-то требуются не ножи, а, скажем, стилет с трёхгранным лезвием… ну а потом он просыпается ещё раз, с мутной из-за электрического обогревателя головой.

Я придумывал, как выбраться: устроить пожар, вылететь в отсутствующее окно, проползти в вентиляционную трубу, превратиться в кого-нибудь, кто вылетит и проползёт. Но вот что вместо этого случилось.

Поднялась суматоха. Даже через дверь я хорошо слышал топот, грохот и сердитые крики: то ли управление брали штурмом снаружи, то ли пятая колонна из карьеристов – младших лейтенантов затеяла переворот внутри. Наконец и за моей дверью раздались голоса. Загремели замки. В камеру ввалился Захар. Он уставился на меня и облегчённо, угрюмо вытер со лба пот.

– Ты здесь?

Захар и прежде ко мне заглядывал. Он стал держаться комически по-братски, словно вообразил себя старшим братом с большой разницей в годах, человеком грубым и чувствительным – а ведь по возрасту годился скорее в отцы.

– Неужели я упустил какую-то возможность?

Захар мазнул взглядом справа налево, от стены к стене – и в его мозгу, наверное, мгновенно появилась картинка (с наклейкой «Разноглазый, камера №») – не такая яркая, как висевший над столом Зинкин рисунок, но гораздо точнее в деталях, которые при необходимости будут извлечены и проанализированы.

– Выходи, – сказал он. – Хочу, чтобы ты увидел.

Захар, я, ещё двое топтавшихся в коридоре ментов прошли в дежурку. Там царил разгром: перевёрнутый стол, содранные со стен фотографии объявленных в розыск. Дверь в обезьянник была распахнута, и внутри в лужах крови лежало растерзанное человеческое тело, точнее говоря, фрагменты – я подошёл и пригляделся – растерзанного тела мента. Это был вечно сидевший на дежурстве Шпыря.

– Хм, – сказал я. – И что случилось?