Волки и медведи - Фигль-Мигль

Насельники Крестов были немногочисленны и – вот почему Финбан всполошился, узнав о дурачестве Молодого, – не обладали никаким весом в обществе. Те, кто весом обладал, в тюрьму не попадали, с ними решали по-другому: мирным сговором, выкупом или выстрелом снайпера. Если же дело не только доходило до суда, но и там же решалось, то что о таком деле и его участниках можно было сказать?

Выходить на свободу они, конечно, выходили и во время отсидки были доступны для передач и посещений. (И здесь нетрудно поведать про тайную, отдельную от мира жизнь их родных, очень быстро привыкавших и к жуткой дороге, и к уродливому расписанию, и к виду тяжёлых стен, далёких, забранных решётками окошек – из которых махали порой рука или платок и летели бумажные комочки записок.) Так вот, они выходили и действительно выносили с собою в мир какие-то чужеродные ухватки и принципы, привычку к воздуху, которым невозможно дышать, – и Муха правильно говорил, что прежними людьми их никто не считал.

Захара и его старших чинов как раз заталкивали в их же арестантский фургон, когда я, разыскивая своего последнего клиента, которому всё-таки требовался заключительный сеанс, забрёл в Управление милиции.

– Что за дела, Разноглазый! – крикнул Захар. – Да я же готов сотрудничать! Как, вот интересуюсь, вы рассчитываете обойтись без органов?

– Действительно, – сказал я, оглядываясь на распоряжавшегося Молодого, – вряд ли обойдутся. Слушай, а ты мужика, на которого я работаю, видел? Где его вообще искать?

– Не парься, сам тебя найдёт. – Его крепко двинули в спину, и он заматерился под восторженные охи счастливых зевак.

Зеваки не сразу поверили своим глазам – и как-то робко поверили, стыдливо. Да, рушился на глазах стародавний порядок, и ужасного, неприкасаемого начальника милиции пришлые – просто снег на голову – бугаи нагибали, как обычного ярыжку. Но как узнать, не воскреснет ли завтра чудовище в прежней силе, а воскреснув, не примется ли поимённо вспоминать тех, кто стоял добровольным и зачарованным свидетелем его позора? Они не имели сил отвернуться, но на всякий случай молчали.

– Шевелись, командир, – сказал Молодой. – Или на тебя особый приказ нужен?

– Ах ты, падаль! – завопил разъярённый Захар, на время отложив планы сотрудничества. – Ах ты, пыль лагерная! Я же тебя… Я же с тобой…

– Сердце яро, места мало, расходиться негде, – весьма спокойно сказал на это Молодой. – Запомни: я сам сын начальника милиции. И рядом с моим отцом ты, Захар, пирожка не стоишь. – Он подумал и уточнил: – С повидлом. – (Видимо, пирожок с мясом попадал в категорию более ценных предметов.) – Разноглазый? Разноглазый, подъём! Давай, пошли в администрацию.

И мы пошли. Через какое-то время Молодой сказал:

– Да тише ты. Сейчас в стену меня вожмёшь. – Он внимательно посмотрел на меня, по сторонам. – Ты вообще как-то странно ходишь, Разноглазый. И всё время озираешься. Обтрепался весь, – добавил он после паузы, ставя точку.

– Уж какой есть, – сказал я с удовольствием. – Не в фильдеперсе.

В администрации, опозоренной, струсившей и притихшей, нас встретил на входе Колун, у которого хватило ума и выдержки не забиваться под шкаф в дальней кладовке. Охрана разбежалась, челядь попряталась, губернатора и самых наглых замов увезли в Кресты, и Колун вышел бы навстречу судьбе в трагическом одиночестве, если бы за его спиной – ты только погляди! – не стояли бок о бок Плюгавый и Потомственный.

– Опа! – сказал Молодой. – Делегация. А хлеб-соль где?

– Если можно, – сказал Потомственный, бледнея, – обойдёмся без шуток дурного тона.

Потомственный был значительно выше Колуна и возносился над его плечом как скорбная совесть, а Плюгавый – значительно ниже и высовывался из-за хозяйской спины как взволнованный пёс. Оба были полны решимости, и я почувствовал, как однобоки и недостаточны мои знания об этих людях (возможно, и не только о них).

– А ты привыкай к моему юмору, – благодушно посоветовал Молодой. Он разглядывал троицу без гнева и удивления, скорее забавляясь.

– Вы разговариваете с высшими чиновниками провинции!

Плюгавый тоже не вытерпел и затявкал:

– А не надо перед чужими пританцовывать! Он думает, мы ему Родину на блюде вынесем! Да, сейчас! С реверанцами! Хозяин, да я же за Родину…

Колун стоически завёл глаза и, не поворачиваясь, не глядя, одной рукой попытался заткнуть Плюгавому пасть. Другую он не очень уверенно протягивал Молодому.

– Иван Иванович!

– Понял, не боись, – сказал Молодой. – Такой у тебя, значит, штат. Умные-то слиняли? Ну, это с ними после обсудишь, кто умный оказался, а кто – не очень.

Колуна он, в общем итоге, признал и обнадёжил. «Когда ты неместный, то плотно на стул не садишься, – сказал Иван Иванович, объясняя свой выбор. – Чего такому расстраиваться, сдёрнут его завтра или нет: сдёрнут, ещё куда-нибудь назначат. А мне надо, чтобы губернатор всей жопой ощущал, что там под ним. И как другой жопы не будет, так и другой мебели».

А сам Колун, насколько грамотно он просчитал ситуацию? Задним числом любой убеждён, что, конечно, сидел и считал, загибал толстые пальцы, – но так ли мы правы, предполагая, что герой делает свой шаг вперёд, повинуясь тонкому и смелому расчёту? Вот он трепещет, продуваемый ветрами теодицеи и истории, и пуговицы сикось-накось, и под пуговицами жажда уцелеть, и жажда власти – но всё-таки, всё же, поверх умной игры, и страха, и жадности, кирпичом лежит взявшаяся откуда-то необходимость держать осанку. Потом она обернётся пользой. Потом она принесёт выгоду. Потом я напомню губернатору, как ненакладно порой послушать голос чести, и он не найдётся с ответом, потому что и сам будет так считать.

– Хотелось бы получить инструкции, – сказал Колун.

– Я тебе полномочия даю, – удивился Молодой. – Какая такая у губернатора инструкция? Чтобы порядок был от крыш до подвалов.

– Но…

– А вот с «но» поможем, обращайся. Только конкретно, лады?

– Лады, – обречённо сказал новый губернатор.

Его верные приспешники, вряд ли ждавшие такого оборота – не знаю, чего они ждали вообще, – смущённо, молча переминались: экипировались люди для патриотического подвига, а угодили в лужу коллаборационизма. И если Пётр Алексеевич, посудив, порядив, ещё смог бы себя уверить, что в определённых обстоятельствах коллаборационизм и есть подвиг, то бедняжка Плюгавый сомлел и только глазами хлопал.

Мы вышли в безлюдный двор, в котором по всем углам лежал хлам поражения: какие-то брошенные вёдра, брошенные вещи, перевёрнутые баки с мусором, разорванные мешки с непонятной трухой, битое стекло.

– Что ж так засрано? – весело поинтересовался Молодой. – Дворники ушли революцию делать? А за мешками чего? Гляньте, шевелятся. Никак крыса в засаде? Или что-то покрупнее? Разноглазый, да что с тобой такое? Целый день дёргаешься.

– А как ему не дёргаться? – сказал Плюгавый, отправленный нас проводить и заодно проконтролировать, чтобы мы убрались, ничего не прихватив и не подбросив. – У снайперов на него заказ. – И с чувством глубокого удовлетворения Ваша Честь потёр руки.