Потерянный Ван Гог - Джонатан Сантлоуфер

Я снова замолчал, думая об Аликс.

– Вы с Верде никому не должны рассказывать об этой истории, – продолжал Смит. – Ни слова. Анонимность Ван Страатен – ключевой момент ее работы. От этого зависит ее жизнь.

– Понятно. А ты что будешь дальше делать?

– Останусь на какое-то время в Амстердаме, нужно еще кое-что для Интерпола сделать. Да и отдохнуть.

Тут в кафе вошла эффектная женщина с копной рыжих волос; она села за наш столик, и Смит представил нас друг другу.

– Тесс Вокс из муниципальной полиции. Мой личный стилист. – Он указал на свою модную черную рубашку. – Куплена для работы, но я ее сохраню на память.

Рыжеволосая Тесс улыбнулась Смиту и положила руку на его ладонь, и я догадался об одной из причин, по которой он остается в Амстердаме. Почувствовав себя третьим лишним, я сказал, что мне пора. Вокс из вежливости запротестовала, но Смит просто произнес: «Давай, Перроне. Как-нибудь увидимся».

Церемония проходила в музее Ван Гога, автопортрет был подарен музею правнуком владельца картины. Единственной просьбой наследника было: чтобы имя деда значилось на табличке возле картины. А пока автопортрет Винсента в три четверти стоял на мольберте: голубоглазый художник, одетый в пиджак, жилет и рубашку, смотрел на зрителя своим затравленным взглядом на фоне струящегося синего фона, а в нижнем углу виднелись две странные маленькие коровки. Картина выглядела так, словно вот-вот к ней подойдет Винсент и добавит несколько последних штрихов.

Собрание было небольшим, но впечатляющим: директор музея с несколькими кураторами, мэр Амстердама и представитель нидерландской организации по реституции.

Аликс была одета в черную юбку-карандаш и очень сексуальный топ на бретельках от Rosette. Кроме новой белой рубашки, которую я купил по ее настоянию, на мне были черные джинсы и ботинки «Челси». По ее же просьбе я сбрил бороду и чувствовал себя странно незащищенным.

Незадолго до церемонии мы с Аликс оказались свидетелями беседы между представителем нидерландской организации по реституции и одним из кураторов музея, голландкой, на вид лет шестидесяти, одетой в строгий костюм.

– Текущий список картин, подлежащих репатриации, не маленький, – говорил представитель реституции. Он был молод, чуть старше тридцати, с бородой, в костюме, носках и сандалиях. – Моне из музея в Цюрихе. Франц Марк из немецкого музея. Массовая реституция идет во Франции, пятнадцать работ таких художников, как Шагал и Климт, из таких уважаемых музеев, как Д’Орсе, даже Лувр.

– Да, – тихо сказала куратор. – Но музеи не знали, что они приобретают.

– Иногда. – Представитель повернулся к нам с Аликс. – В настоящее время ваш музей искусств Метрополитен в Нью-Йорке вовлечен в судебный процесс о возвращении нескольких украденных нацистами произведений искусства.

– Теперь они должны идентифицировать все подобные работы, – заметила Аликс, сославшись на недавний закон, который обязал нью-йоркские музеи вывешивать таблички с указанием произведений искусства, похищенных нацистами.

– Так и должно быть, – сказал он праведным тоном, затем продолжил. – Мондриан в Художественном музее Филадельфии находится под следствием, двадцать девять произведений искусства из музея в Берне, подаренные Корнелиусом Гурлиттом, теперь возвращаются еврейским наследникам.

– Сын Хильдебранда Гурлитта, одного из сотрудничавших с Гитлером арт-дилеров, – понимающе кивнула Аликс.

– Боюсь, что в один прекрасный день музеи могут опустеть, – сказала голландка.

– А какова альтернатива? – спросил представитель. – Держать у себя произведения искусства, о которых известно, что они были украдены?

– Это сложный вопрос для музеев. Те ведь законным образом приобретали произведения искусства, которые, по их мнению, были легальными.

– Но как только они узнают правду, все становится просто. Они должны вернуть предметы, без вопросов.

– Я согласна. Теоретически…

– Теоретически? – настаивал представитель. – Хранить произведения искусства, украденные у изгнанных или убитых людей?

– Некоторые учреждения заключили с наследниками соглашения, позволившие им сохранить у себя экспонаты, – защищалась куратор. Я прекрасно понимал ее точку зрения. Но понимал и позицию представителя. Это была щекотливая тема, и я был рад, что этот разговор прервался с началом церемонии.

Сначала произнесли несколько слов директор музея и мэр, затем наследник – хорошо одетый и ухоженный мужчина в годах – рассказал о своих бабушке и дедушке.

– Судя по имеющимся свидетельствам, они были добрыми и щедрыми людьми, филантропами и коллекционерами произведений искусства, которые, как и многие другие, были жестоко лишены своей идентичности, своего имущества и, в конце концов, своей жизни. – Голос его пресекся. – Хотя ничто не может загладить преступления прошлого, важно, что эта картина одного из величайших художников Голландии и всего мира, принадлежавшая моим бабушке и дедушке и являющаяся частью их наследия, была возвращена законным путем. Это событие в какой-то степени заживило душевные раны, которые так долго оставались открытыми.

Он поблагодарил музей, затем нас с Аликс, и я, наверное, впервые за все это время понял, к чему мы прикоснулись. Мне подумалось: Винсент тоже был бы счастлив, что его автопортрет вернулся на родину.

Смита и Ван Страатен никто не благодарил; считалось, что мы с Аликс просто нашли картину и вернули ее. Мы не произносили речей, просто сказали несколько добрых слов наследнику, который еще раз искренне и сердечно нас поблагодарил. Как и мы, он не заработал денег на возвращении картины. Потом мы ушли, под тем предлогом, что нам уже пора на самолет. Нам было приятно, что картина нашлась и вернулась на родину, хотя и немного жаль, что она никогда не станет нашей.

В самолете я заснул, и мне снились сплошные кошмары: связанная Аликс, расстреливаемые люди, прыжки в окно – и все это по кругу, пока я вдруг не проснулся. За этими снами тоже что-то скрывалось, и я попытался вспомнить, что именно, но это оказалось непосильной задачей.

91

Нью-Йорк, Бауэри

Была весна – то редкое в Нью-Йорке двухнедельное событие, когда деревья стоят в цвету, рестораны на открытом воздухе переполнены, люди бегают и катаются на велосипедах, наслаждаясь хорошей погодой. Я вернулся к преподаванию, а Аликс усердно работала над своей диссертацией. О ее отце не было никаких известий, и мы предположили, что он все еще на свободе с эскизом Ван Гога – не той добычей, за которой он охотился, но достаточной, чтобы согреть сердце похитителя шедевров. До тех пор, пока его не поймают.

В тот день Аликс, как обычно, уехала в пригород повидаться с матерью, а я, готовясь к грядущей выставке, взялся за краски. Окна были открыты, и в них залетал весенний ветерок, пропитанный выхлопными газами, запахом мусора и таким количеством дыма от травки, что можно было поймать кайф.

Я работал над