Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

Сегодня о буржуазном характере революции стараются вообще не говорить – научная мысль, оплаченная законопослушными налогоплательщиками, не стоит на месте. Теперь ограничиваются фразой «Февральская революция», и на этом все («Великая российская революция 1917 г.» в концепции единого школьного учебника). Иногда говорят о ее либеральных ценностях, еще реже – об ее общинности или народности. В отдельном случае ее называют особым термином – «антипаракапиталистическая» (Ю. И. Семенов).

Ходят как бы вокруг да около. На деле же получается, что, придерживаясь по привычке марксистского понимания Февральской революции, изобретая разные «научные» термины или вообще замалчивая характер революции, современные исследователи расписываются в собственном бессилии познать ее природу. Из этого с неизбежностью вытекает, что и последующие исторические события XX и XXI веков получают в их оценках неверную и даже искаженную интерпретацию – ведь не познав причины, нельзя понять и ее следствия!

Можно, конечно, написать единый учебник, причем любой, поскольку профессионалы вполне едины в своем непонимании истории. Как отмечают некоторые специалисты, «в рамках этой концепции можно написать несколько учебников, которые будут содержать совершенно противоположные оценки одних и тех же событий».[423]Следовательно, единый учебник не будет всеобщим, а значит объективным. Потому что любое упоминание, скажем, Украины, вообще не имевшей на 1991 год собственной истории (время «независимости» на немецких штыках мы не рассматриваем), уже давно представляет собой комплекс не только научных, но и острейших международных, политических, межэтнических и социальных проблем, так как историю пишут государства, а не их территории. Покушение на историю государства кончается для его территории крайне плачевно. О чем, к сожалению, свидетельствует новейшая история той же Украины.

Во многом это результат действий так называемого глобализма. Глобальный империализм вносит существенные корректировки в естественное право истории по созданию устойчивых и жизнеспособных государств. Фактически он намеренно вносит путаницу в историю. А нагромождение западных теорий и мишура постсоветских идеологем в российской исторической науке совершенно выбили наших исследователей из седла, они как-то подрастеряли национальные исторические ориентиры. Наверное, поэтому понимание Февральской революции как социального факта для них остается недоступным.

Еще недавно они буквально гадали, чем на самом деле она была. Одни говорили, что «Февральскую революцию можно рассматривать как мощный рывок в развитии демократии», «как первую массовую демократическую революции ХХ века». Другие, видимо, вслед за П. Б. Струве, который в сборнике «Из глубины» называл ее «национальным банкротством и мировым позором», – что «русская революция была провалом». Третьи, что «русская общественность – та, которая алкала вот это «либерте», которое никто так и не определил, что это такое: что такое «свобода», до сих пор не определили, – она же была совершенно лишена чувства, во-первых, государственного сознания, во-вторых, государственного мировоззрения, в-третьих, вообще национально-государственного инстинкта. Ни национальной, ни государственной проблематики в их багаже фактически не было». Четвертые – что «верхи» и «низы» российского общества (если уместно употреблять этот термин) при всей общей нетерпимости к власти существовали в разных социокультурных измерениях, говорили на разных «языках». Пятые, что «распад Российской империи – побочный продукт мировой войны и вовсе не уникальное явление».[424]И так далее.

Это выдержки из материалов Круглого стола 2007 года, опубликованные во втором томе «Русского исторического сборника» и посвященные 90-летию Февральской революции. Там сколько историков, столько и мнений, столько и интерпретаций. Столетие Февраля, видимо, станет отправной точкой для более унифицированного взгляда на нашу историю, поскольку сообщество профессионалов все-таки сумело договориться (при заинтересованной поддержке главы государства) о выработке общего подхода к ней во время обсуждений единого школьного учебника, от разработки которого все-таки пришлось отказаться.

И тем не менее, даже эта договоренность ни на йоту не приближает нас к истине, потому что договориться о едином подходе – одно, а вникнуть в суть социальных явлений, приблизиться к истине – другое. Это все равно что подогнать ответ задачки под решение (точнее, под госзаказ), напечатанное на последней странице учебника, – бесценный опыт, с которым мы все познакомились еще в начальной школе.

Назвать революцию переворотом или частью трансформационного процесса, конечно, можно, тем более, что это одно и то же слово – перевод с английского, но что это добавляет к нашему пониманию механизмов тех тектонических сдвигов, которые до сих пор отзываются эхом в нашем сознании и вносят раскол в общество? Социальные потрясения были настолько глубокими и радикально-кровавыми, что даже внутри «процесса» это все равно был рубеж, Рубикон, перейдя который, назад уже не повернешь. В целом все это выглядит как не очень удачная попытка уйти от марксистского формационного подхода, но только пункт назначения никто так и не определил.

Мы же полагаем, что Февральская революция, если говорить о ее природе, о социальном содержании, была сословной, а по форме – стихийно-анархической (хотя анархисты были влиятельной политической силой в социал-демократии). Если сложить все вместе, то ее характер можно определить как сословно-анархический: Февральская сословно-анархическая революция 1917 года. В социологическом смысле можно с большой долей вероятности допустить, что она преследовала цель компенсировать потерю социальной справедливости, которая была юридически оформлена при освобождении крестьян от крепостной зависимости.

Если сформулировать коротко, то смыслом и главным содержанием революции была попытка компенсации социальной справедливости.

Произошла она в столице, а телеграфные провода разнесли ее по городам и весям. Поскольку первоначально беспорядки начались на фабриках и заводах, то это создает впечатление некоторой классовости происходящего. Но мы же теперь знаем, что не откажись солдаты стрелять в демонстрантов, революции не было бы. А солдаты, и мы тоже теперь это знаем, юридически и ментально принадлежали в массе своей сословию сельских обывателей, т. е. к крестьянам. Это были нижние чины запасных команд еще не прошедшие фронт, недавно призванные на службу из деревни, где протестные настроения росли как на дрожжах, по крайней мере, с августа 1915 года. Не зря же министр внутренних дел Б. Н. Щербатов говорил тогда: «Наборы с каждым разом проходят все хуже и хуже. Полиция не в силах справиться с массой уклоняющихся. Люди прячутся по лесам и в несжатом хлебе».

Получается, что революцию совершили сельские обыватели (низшее сословие), крестьяне, одетые в солдатскую шинель, и вставшие на сторону голодающих городских обывателей (низшее сословие) – пролетариев, ремесленников, мелких торговцев и прислуги. Представители низшего сословия объединились в столице в вооруженном мятеже, социальным смыслом которого было перераспределение сословных прав с целью компенсации социальной справедливости.