Точка опоры - Афанасий Лазаревич Коптелов

от застарелой чахотки. Засулич, уже умудрившаяся простудиться, не появлялась второй день. Елизавета Васильевна, почувствовав облегчение, вышла подышать свежим воздухом, и подруги сели на кровать, обнялись как девчонки.

Владимир Ильич, обрадованный свободным часом, занялся своей рукописью. Было слышно, как он за стенкой ходил по комнате. Через несколько секунд присядет к столу, поджав под себя левую ногу, словно непоседливый школьник, набросает несколько строчек и опять начнет ходить от окна до двери. Потом снова скрипнет под ним стул, купленный по дешевке.

Чтобы не мешать, подруги разговаривали вполголоса:

— А писать мне теперь ты, Надюша, можешь без особой опаски.

— Думаешь, оставят в покое? Гласный надзор сняли, но негласный-то могут оставить.

— Знаю. Но все же вольготнее. И я обещаю писать аккуратно. О всех делах и событиях. От себя и от Глеба. У него, бывает, настроение меняется. То мажор, то минор из-за каких-нибудь пустяков. Иной раз надо написать вам, а он из-за неожиданной хандры возьмет да и отложит. Так я уж лучше сама.

Они условились о новом шифре. Потом Надежда, глядя в круглые красивые глаза подруги, спросила:

— Ну, а как ты доживала срок в Сибири? Мы ведь не виделись больше двух лет. Как ты коротала последние поднадзорные месяцы?

— И не говори… — махнула рукой Зина. — Часы считала. И до того мне опротивела кирпичная надзирательская морда, что меня всю передергивало. Шагов его не могла слышать — сапожищи с подковками. Бр-р!.. Поверишь ли, как великого праздника, ждала последнего дня.

— Мы с Володей вот так же в Шушенском… Но молодость брала свое, скрашивала жизнь. Молодоженами были!

— Да, одна была отрада. Глеб и сейчас во мне души не чает, будто мы вчера поженились. Даже не знаю, как ссорятся. Правда. И ты ведь тоже… — Зина снова обняла подругу и продолжала рассказывать: — И пришел этот счастливый день — последний раз расписалась в проклятущей надзирательской книге. Будто у меня сразу крылья выросли. Почувствовала себя птицей, выпущенной на волю, и махнула на Волгу. Соскучилась по ней, как по матери родной. Видела я теперь Шпрею в Берлине, Эльбу в Дрездене — малютки. То ли дело наша красавица! Ширь, простор — петь хочется. Про Степана Тимофеевича, буйную головушку. А помчалась в родной свой город да с Откоса глянула на Заволжье в синей дымке — на душе как масленица! И уж я побегала по знакомым улицам, пока ноженьки не стали подламываться.

— Какая ты счастливая, Зинуша! Я бы тоже походила по приволжским городам. А Нева мне, знаешь, даже снится. Что-то вроде Шлиссельбургского тракта… Помнишь нашу вечерне-воскресную школу?..

— Еще бы!.. И школу, и рабочие кружки… А Нижний мне особенно дорог — там я делала первые шаги. И в жизни, и в работе. Посмотрела на дом, где топала босыми ножонками. Не отрывая глаз от окон, тихонечко прошла мимо нашей женской гимназии, вспомнила девчонок. Все дорого, все мило до слез. Отчего это, Надюша? Стареть мы стали, что ли?

— Тоже мне нашлась старушка!.. Да тебя, милая, еще полсотни лет в ступе не утолчешь.

— Полсотни? Хорошо бы. Жизнь-то какая будет тогда! Даже воображенья не хватает. Светлая, кипучая, радостная для всех. Во имя этого и живем, от проклятущей полиции напасти терпим. Они нас согнуть хотят, а у нас хребет стальной. Зубатов с помощью божественной своры пытается оболванить рабочих, а они себе на уме. И не удастся ему. Я опять же сужу по нашему Нижнему. Прошла мимо дома, где собирался кружок, глянула в полуподвальное оконышко. Прешла мимо квартиры Буревестника, мысленно пожала ему руку и как бы снова услышала его волжский говорок. Слова у него какие-то круглые, душевные: «Хо-ро-шо, до-ро-ги-е мои волгари, готовьтесь к драчке!»

— Так он и говорит? «Драчка». Ты знаешь, Володя очень любит это слово.

— Они же оба — волжане!.. И Глеб тоже… А наш Нижний еще прогремит на всю Россию-матушку. Я, конечно, не утерпела — съездила в Сормово. Там у меня есть давний знакомый. Слесарь. Крепыш. Борода как смоль. Одним словом, Микула Селянинович. Успел закалиться в пролетарском горне. Я еще гимназисткой была, а он уже к сестрам Рукавишниковым, знаешь, к тем, которых Анатолий Ванеев кузинами звал, в кружок ходил. Потом, когда на наших заводах появились десятки, у него был центральный десяток.

— И теперь такой же десяток?

— Сейчас я точно не успела узнать.

— А надо бы, Зинуша. Надо. — Надежда не замечала, что повторяет интонации мужа. — Время старых центральных десятков миновало. Теперь на их месте должны возникнуть комитеты из профессиональных революционеров. Володя считает, что в последние годы мы на Руси уронили престиж революционеров. Надо его поднять. Он пишет об этом в «Что делать?».

— «Что делать?», — повторила Зина. — Как у Чернышевского! Под его влиянием?

— Ты, наверно, сама замечала — Володя с молодых лет увлекается Чернышевским. Это пошло еще от Александра Ильича. А позднее Володя с карандашиком перечитал роман Николая Гавриловича. II мне говорил: «Он меня всего глубоко перепахал. Заряд на всю жизнь».

— И много уже написано?

— По-моему, больше половины. Сужу по тем главам, которые успела переписать для набора. А последнюю главу еще не читала. Он только пересказывал. В ней о профессиональных революционерах, которые будут держать в своих руках все конспиративные связи. — Надя положила руку на плечо подруги. — Извини, что перебила. О Нижнем нам нужно знать как можно больше.

— У нас и тогда, при центральном десятке, все конспиративные связи находились в своих руках. Я ходила с беседами. И мой знакомый Микула Селянинович от меня, — он тогда жил в Нижнем, — нелегальщину на завод носил. Шифрованную переписку мы с ним завели. Правда, примитивную — в газете точками. И один раз он чуть было не влетел. Опустил «Нижегородский листок» в наш почтовый ящик со своей шифровкой, позвонил у парадного, чтобы поскорее взяли, и сам — наутек. А за нашим домом уже следил дворник с другой стороны улицы, окликнул: «Эй, господин! Куда же вы? Позвонили, так ждите. Вам откроют. Куда бежите?» И бросился вдогонку. Рассчитывал, что слесарь оглянется, лицо свое покажет. А тот как заяц, дай бог ноги. Убежал. Потом во время маевки на Моховых горах рассказал мне. Смеялся до слез. Кличку его я запамятовала, а имя помню. Петр. Фамилия приметная — Заломов.

— Жаль Володю отрывать. А ему о таких рабочих все интересно.

— После расскажешь. У этого крепыша и мать при нашем деле: возила прокламации в Иваново-Вознесенск. Целый тюк в рогоже. И представь себе, я его встретила. На Сормовском у них большая