Деликатесы Декстера - Джеффри Линдсей

— Ты такая красивая, — сказал я, — то есть слово «красивая» не выражает всего, о чем я говорю, может быть, в поверхностном смысле, только если иметь в виду нечто внешнее. В нем нет настоящей глубины того, что я называю красивым. Особенно в твоем случае. Понимаешь, я лишь сейчас понял, что именно ты делаешь, всю эту суету с желанием быть съеденной. То есть да, внешне ты тоже красивая, но это не то, о чем я хочу сказать. Только не думай, будто я тебе в этом отказываю: я понимаю, как это важно для девушки. Для женщины. Тебе восемнадцать, ты уже взрослая женщина. Это видно, поскольку ты приняла решение, что тебе делать со своей жизнью. И не собираешься сворачивать со своего пути, а это действительно взрослое решение, и я уверен: ты понимаешь все его последствия. Человек становится взрослым, когда научается принимать решения, осознавая их последствия и необратимость. И я восхищаюсь тобой. А еще ты, как я уже сказал, действительно очень, очень красивая.

Ее рука погладила мое лицо, а потом скользнула по моей шее под воротник рубашки и погладила мне грудь.

— Я понимаю, о чем именно ты говоришь, и ты первый из тех, кого я знаю, кто действительно понял значение всего этого для меня…

Она убрала руку с моей груди, чтобы взмахнуть ею в воздухе, указывая на то, что нас окружало, а я потянулся за ней и вернул ее на место, так как мне были приятны прикосновения Саманты и хотелось постоянно ощущать их. Она улыбнулась и снова погладила меня по груди.

— Это не просто понять, я знаю. Именно поэтому я никогда не думала о возможности с кем-то поговорить об этом, и именно поэтому я большую часть жизни провела в одиночестве, да, пожалуй, всю жизнь, откровенно говоря. Разве кто-то смог бы меня понять? Я имею в виду, если бы я кому-то сказала: «Я хочу, чтобы меня съели», — тут же началась бы всякая чушь про психиатров, и никто больше не считал бы меня нормальной, а я — абсолютно нормальная, и все это считаю нормальным выражением…

— Любви, — закончил я за нее.

— Ты понимаешь! — воскликнула она, и ее рука скользнула ниже, мне на живот, а потом вернулась на грудь.

— Господи, я знала, что ты это поймешь! Тогда, в холодильнике, я сразу почувствовала: в тебе есть то, чего нет в других. И я стала надеяться, что, возможно, мне удастся хоть раз до того, как это произойдет, поговорить откровенно с кем-нибудь, кто не станет смотреть на меня как на больного урода.

— Нет, никогда, ты ведь такая красивая, — сказал я. — Не знаю, как вообще можно про тебя такое подумать.

— Я не об этом, — попыталась возразить она.

— Я знаю, но нас делают такими, какие мы есть, наши внутренние побуждения. И нельзя думать, будто понял кого-то, если не учитывать все тонкости. А что касается тебя, то никто, если только он не полный идиот, не может, глядя на твое лицо, не подумать: «Что за невероятный человек» — и не увидеть твой прекрасный внутренний мир, который еще лучше, чем внешняя оболочка.

И поскольку я хотел, чтобы Саманта поняла все, а словами выразить это было невозможно, я притянул ее лицо к себе и поцеловал.

— Ты прекрасна и внешне и в душе, — сказал я.

Она улыбнулась потрясающе теплой и ласковой улыбкой, и я тут же поверил, что все будет хорошо.

— Ты тоже, — произнесла она и поцеловала меня.

На этот раз поцелуй длился дольше и вызывал чувство, которое было новым для меня и, по всей видимости, для нее тоже, но никто из нас не хотел останавливаться, пока она не вытянулась рядом со мной на полу трейлера, не прерывая поцелуя. Наконец она оторвалась от меня и сказала:

— Кажется, они что-то добавили в воду.

— Не думаю, что это имеет значение, — ответил я. — То, что мы начали понимать, не может быть вызвано какой-то дрянью в воде, поскольку это исходит от нас, из самого нашего естества, и это все правда. Я знаю: ты чувствуешь то же, что и я.

Я поцеловал ее, и она ответила на поцелуй, но неожиданно прервала его и положила обе ладони мне на щеки.

— В любом случае, — сказала она, — даже если что-то и было в воде, это ничего не значит. Я всегда думала о том, как это важно, я имею в виду любовь, и, понимаешь, не только та, которую испытывают, но и та, которой занимаются. И я подумала, мне уже восемнадцать, и, пока я все еще здесь, мне надо разок попробовать это. Как ты думаешь?

— По крайней мере разок, — согласился я.

Она улыбнулась и закрыла глаза, и мы попробовали. Больше, чем разок.

— Хочу пить, — сказала Саманта, и ее слова прозвучали как нытье.

Не скажу, чтобы мне это было приятно, но я промолчал. Я тоже испытывал жажду. Какой смысл об этом говорить? Нам обоим хотелось пить, и уже довольно давно. Вода закончилась. Совсем. Но жажда была наименьшей из моих проблем. У меня болела голова, я оказался заперт в трейлере где-то в Эверглейдс и только что сделал то, что не в состоянии был понять. Ах да, еще меня собирались убить в ближайшее время.

— Я выгляжу полной дурой, — пожаловалась Саманта.

И на этот раз мне тоже было нечего сказать. Теперь, когда действие добавленного в воду наркотика закончилось, мы оба ощущали себя дураками, но ей оказалось тяжелее принять тот факт, что наше поведение диктовалось наркотиками. По мере того как мы приходили в себя, Саманта сначала почувствовала неуверенность, затем начала нервничать и в конце концов чуть не дошла до истерики, собирая по всему трейлеру предметы своего гардероба, которые мы с таким энтузиазмом разбросали. В ее исполнении это выглядело очень неловко, но я тоже решил одеться.

Вместе со штанами ко мне вернулась некоторая способность трезво мыслить. Я встал и осмотрел трейлер. Это не отняло много времени — в длину он оказался не больше тридцати футов. Все окна были тщательно заколочены трехдюймовыми досками. Я постучал по ним, затем налег на них всем своим весом. Доски даже не шевельнулись. Они явно были укреплены чем-то снаружи.

Дверь имелась всего одна — с ней повторилась та же история, что и с досками. Даже когда я с разбегу ударился об нее плечом, это не привело ни к какому результату, разве что у меня еще сильнее заболела голова. Впрочем, теперь к ней присоединилось и плечо. Я сел, желая немного прийти в себя. В этот момент Саманта принялась ныть. Теперь, когда она была одета, у нее возникла уверенность в том, что она имеет право жаловаться на все, и это не ограничивалось проблемой воды. По отвратительной прихоти природы или в силу банального невезения, тембр ее голоса превосходно резонировал с болью, пульсировавшей в моей голове. Каждая жалоба Саманты заставляла очередную волну боли прокатываться по несчастному серому веществу, заполнявшему мой череп.

— Здесь… воняет, — сказала она.

Здесь действительно не слишком приятно пахло — смесью застарелого пота, мокрой псины и плесени. Но какой смысл обсуждать вещи, которые все равно не можешь изменить?

— Могу принести тебе надушенный платочек, — сказал я, — он остался в машине.